1.
Осенью 1988 года, в сентябре его, в Союзе Советских Социалистических Республик, если кто забыл, напоминаю: имелся угар антиалкогольной кампании, чтобы водки не пить.
В Ростове-на-Дону, однако, этот угар имел довольно мягкий характер.
Во всяком случае магазин «Солнце в бокале», который с начала 1960-х годов находится в самой центральной точке города, на пересечении двух его главных улиц — Энгельса и Буденновского, не только не был закрыт, но даже и не переименован.
И каждый день в нем действительно торговали.
И хотя, конечно, имелось безобразие очередей, но автор этих строк и его друзья к тому времени принадлежали уже к такому типу людей, у которых уж где-где, а в «Солнышке» всегда найдется в очереди знакомый, которому только деньги передать, а уж он купит.
И вот мы подходим к «Солнышку» в условиях хоть и сентябрьского, но жаркого дня.
Мы видим привычное кипение жизни и людей.
Еще мы видим человека небольшого роста, имеющего вид городского сумасшедшего: у него пятидневная щетина, волосы — дыбом, глаза за круглыми очечками имеют выражение полного ужаса, белая рубаха свисает с одного бока до колена, выбившись из мешковатых штанов, в дополнение ко всему у него на шее — галстук.
У него вид городского сумасшедшего, имеющего интеллигентных родственников, которые пытаются поддерживать его внешний облик хоть сколько-нибудь пристойным.
И при этом еще сумасшедшего, испытывающего муки похмелья.
— Похмелиться не знаешь как, мужичок? — имея склонность к милосердным поступкам, хлопаем его по плечу мы. — Сча, погоди!
Мужичок дико озирается и начинает издавать всевозможные звуки, являющиеся бессмысленным лепетом. Мы его ведем в кусты, открываем бутылку вина мадерового типа «Ала-башлы» посредством нагревания спичкой пластмассовой ее пробки, протягиваем ему. Испив из горла положенное количество, мужичок начинает продолжать лепетать, а мы, вслушавшись в этот лепет, начинаем понимать, что он хотя и по-прежнему довольно бессмысленен, но не оттого, что мужичок — безумец, а оттого, что он есть, видимо, лицо какой-то из зарубежных национальностей.
Из произведенных расспросов выясняется, что так оно и есть, что национальность эта является германско-демократической, только вчера приехавшей в город Ростов-на-Дону из города Потсдама для обучения в аспирантуре Ростовского университета.
И это лицо, угостившись от нашего стола, теперь хотело бы угостить тем же и нас, и даже имеет на это деньги, только не знает, как купить.
Дальнейшее очевидно: как купить, мы знали, и стали делать это опять и опять, гуляя туда-сюда по городу Ростову в погоду почти летнюю, но только лучше — не такую жаркую.
Тем более что, опохмелившись, мужичок вспоминает, что знает русский язык, и довольно-таки неплохо. Ибо является профессиональным филологом-славистом, и в Ростов приехал, собственно, с целью изучить на месте южно-русский диалект и написать о нем диссертацию.
При этом ведется международная беседа, и посвящена она, само собой, сравнительному анализу пьянства русского по сравнению с зарубежным.
— А что, — гордимся русским пьянством мы, — в подворотнях-то у вас в ГДР небось не пьют?
— Почему не пьют? Если погода хорошая, как сегодня, то очень даже пьют.
— Но не из горла же!
— Почему не из горла, — не соглашается немец. — Из горла тоже очень даже пьют.
— Но не такую же отраву!
— Ха! Вы бы нашу отраву попробовали! — парирует немец, которого зовут Ральф.
Утреннее пробуждение происходит в так называемом Доме актера — огромном здании эпохи позднего конструктивизма, заброшенном и полуразрушенном, в котором самозахватом живет в это время всевозможная ростовская богема — по-английски это называется «сквоттеры».
Полуживых нас будит и поднимает описываемый немец, ибо нужно купить опохмелку, а он самостоятельно этого делать не умеет.
Из расспросов выясняется, что когда мы уже спали, совсем вырубившись, Ральф бродил по различным соседям и со всеми пил — то есть ничтожный немчура, выходит, перепил нас, крепких русских парней!
Задетые этим за живое, мы идем и покупаем на этот раз напитков сорока-градусной крепости — коньяк азербайджанский под названием «Три бочки»».
И — к нашему ужасу и стыду, день заканчивается так же, как предыдущий: автор этих строк и его ростовские друзья давно уже являют собой позорные бесчувственные тела, а немчура продолжает шастать во мраке ночи по коридорам Дома актера и пить все, что ни подвернется под руку, со всеми, кто ему в этих коридорах ни повстречается.
На третий день пили пиво.
Это, конечно, с нашей стороны было уж совсем неудачным ходом: пытаться перепить немца его природным напитком было, конечно, верхом легкомысленной самонадеянности.
— Да что же это? — недоумевали мы.— Ведь и в школе учат, и в кино показывают подвиг русского солдата Андрея Соколова из «Судьбы человека», который выпил два стакана водки без закуски и тем поверг фашистских оккупантов в трепет перед силой русского духа!
В конце концов Тер-Оганьян А. С. предложил: нужно его стеклоочистителем попробовать!
Это была хорошая идея, стеклоочистителя немчура, пожалуй, наверно, все же бы не осилил.
Но пить стеклоочиститель нам и самим очень не хотелось без крайней нужды, так что пришлось смириться, признав, что ничтожный и тщедушный немчик нас перепил.
Такова сила немецкого пьянства, виденная автором этих строк своими собственными глазами.
Впрочем, с Ральфом мы ссориться из-за этого не стали, а все равно дружили, и даже впоследствии, в 1990-е, некоторые из ростовских людей посещали его на его германской родине.
2.
Что до национального германского напитка шнапса, то из моих знакомых его пил один Тер-Оганьян, будучи в Германии.
Но суждения о нем не имеет:
— Просыпаюсь утром — все, караул, помню только, что куда-то ночью ехал в такси.
Под кроватью пустые бутылки, на одной из них написано «Шнапс».
Следовательно, я его пил.
Но каков он на вкус, что это такое вообще — не помню!
3.
О шнапсе в Музее напитков: «Шнапс буквально означает «хватка».
О шнапсе (Schnapps) на сайте «Мир вина»: «Сладкий крепкоалкогольный ликер, традиционно связываемый с Германией».
Михаил Шолохов. «Судьба человека»:
«... Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдем во двор, там ты и распишешься».
— «Воля ваша», — говорю ему. Он постоял, подумал, а потом кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия». Я было из его рук и стакан взял, и закуску, но как только услыхал эти слова, — меня будто огнем обожгло! Думаю про себя: «Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?! А кое-чего ты не хочешь, герр комендант? Один черт мне умирать, так провались ты пропадом со своей водкой!».
Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: «Благодарствую за угощение, но я непьющий». Он улыбается: «Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель». А что мне было терять? «За свою погибель и избавление от мук я выпью», — говорю ему. С тем взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул, вежливенько вытер губы ладонью и говорю: «Благодарствую за угощение. Я готов, герр комендант, пойдемте, распишете меня».
Но он смотрит внимательно так и говорит: «Ты хоть закуси перед смертью». Я ему на это отвечаю: «Я после первого стакана не закусываю». Наливает он второй, подает мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: «Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться». Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: «Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!». А я ему свое: «Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать».
О фильме «Судьба человека» в Киноэнциклопедии Кирилла и Мефодия.: «СССР, «Мосфильм», 1959, ч/б, 10 ч., 2808 м, 103 мин. Мелодрама».
4.
Вот истории, как посещали Ральфа.
Ростовский художник Константинов Николай живет в особом мире, весьма отличном от того мира, в котором живет остальное человечество.
Дело в том, что он имеет склонность постоянно и непрерывно курить некую особую траву, которая и переносит его в некие особые, отличные от нашего миры.
И делает это он так упорно и так много лет без передыха, что находится в этих иных мирах уже и тогда, когда не курит этой волшебной травы.
Он, иначе сказать, переселился в них окончательно, в нашем мире находится только его бренное тело.
А вот, собственно, история, как Кол Константинов ездил к Ральфу. 1990, осень.
Н. Константинов приезжает в Москву с целью посетить Германское посольство и получить визу.
С вокзала он звонит в Трехпрудный: вот, я приехал, как к вам добраться?
Зная Кола, ему решают не рассказывать подробно дорогу, а говорят просто: ты приезжай на метро Горьковская, выходи наверх из первого вагона, а мы тебя встретим.
Ехать от Комсомольской до Горьковской, нынешней Тверской — минут 20 самый максимум. Ждем 20 минут, ждем 40 минут, ждем час. Надоело, плюнули, ушли.
Через 3 часа звонок.
Крайне возмущенный Кол:
— Чуваки, вы ох...ели, я тут уже 3 часа стою, где вы?
— А ты-то где?
— Как где? Где вы сказали. В метро.
— А какое метро?
— Какое? Сейчас спрошу.
Слышно, как Кол хватает прохожих за рукав, чтобы узнать у них, какое же это метро, из которого он звонит.
— Кировская! — наконец сообщает он.
— Кировская? Тебе же на Горьковскую велели ехать!
— Да? А я не понял. Вы сказали какого-то революционера, я какого увидел, там и вышел.
В тот раз в Германию он так и не уехал: он не знал, что для выезда за границу нужен не простой общегражданский паспорт, а специальный международный.
Пожил в Москве, поехал назад в Ростов — делать загранпаспорт.
И так ездил туда-сюда раза четыре — все какую-нибудь нужную для посольства
бумажку он забывал. Хотя ему дали написанный на понятном и простом русском языке список, что именно требуется в это посольство предоставить.
Но, наконец, все-таки уехал.
Спустя некоторое время звонит оттуда:
— Ральф обманул! Нет такой улицы в Берлине, какой он адрес дал!
— В Берлине, может быть, и нет. Но Ральф вообще-то в Потсдаме живет. А ты в Берлине? Где же ты там обитаешь?
— Да у каких-то панков тут поселился — мне с ними плохо, они сумасшедшие совсем, с гребнями, размалеванные все, как бл...ди, музыку плохую свою без конца играют! (Как всякий любитель марихуаны, Кол был заодно и любителем всякого фри-джаза и тому подобного).
— Как же ты с ними связался?
— Потом расскажу, когда вернусь, сейчас уже деньги звонить кончаются.
Не вернется, думали, Кол, так и сгинет на просторах Германии в поисках Ральфа среди панков с их плохой музыкой.
Но нет, вернулся.
Расспрашивали его — как он там, чего он там — ничего толком не добились: осталось у Кола от жизни в Германии одно ощущение непрерывного разнообразного бреда и тотального сумасшедствия. (У него, впрочем, и от жизни в России такое впечатление лет вот уж 25; только хорошая затяжка да хорошая же порция фри-джаза позволяют ему как-то примирить хаос в своей голове с хаосом окружающей действительности).
Ральфа и Потсдам он так и не нашел, три месяца в Германии так и прожив с размалеванными панками и их плохой музыкой, и даже ездил с ними по каким-то германским городам — только Кол не запомнил, как они называются и чем они друг от друга отличаются.
Но как он у панков поселился — это он все-таки запомнил и был в состоянии рассказать.
И вот.
Кол приехал в Германию, не зная ни слова по-немецки, но владея парой десятков слов по-английски (лав, дрим, герл, мен и прочее, что поется в песнях разной музыки).
Правда, у него с собой был русско-немецкий разговорник; но немецкая графика — не такая простая, как кажется, ее нужно уметь читать, да еще слова ужасно длинные, пока прочитаешь — язык сломаешь.
Да еще Берлин — там специальный диалект, весьма отличающийся от германского литературного.
Так что когда Кол приставал к немецким прохожим с фразами из разговорника, кое-как прочитанными им, пытаясь выведать у них разные нужные для жизни знания, прохожие шарахались от него как от опасного безумца.
Так он несколько дней бродил по Берлину, ища записанную у него на бумажке улицу, где живет Ральф.
Наконец совсем измучился, отчаялся, был голоден, уже неизвестное количество времени не курил излюбленной травы — с собой везти побоялся, а где ее в Берлине добыть, естественно не знал.
И вот отчаяние и еще некая неведомая сила заставили войти его в ближайший дом, подняться сколько-то этажей по лестнице и позвонить в первую попавшуюся квартиру.
Неведомая сила правильно вела Кола: это как раз и был сквот, где обитали упомянутые панки.
— Господа! Я уже несколько суток ничег не ел! Помогите мне! — попытался Кол составить немецкую фразу из слов своего разговорника.
Но из-за неправильного произношения и незнания синтаксиса и прочей морфологии вышло у него:
— Друзья! Я уже несколько суток ищу, где бы повеситься!
Такого человека панки не могли не зауважать — и тут же пригласили его осуществить это у них, сейчас.
Но постепенно, то да се, и не стал Коля Константинов вешаться, да он и не собирался.
Вот так он у них и стал жить, несмотря на плохую музыку и все прочее.
Опять же — что-что, а где раздобыть в Берлине траву — это они знали.
А вот история, как осенью 1989 года Сергею Тимофееву (Тиме) и его другу Дмитрию Келешьяну довелось посетить тогда еще существовавшую Германскую Демократическую Республику в качестве гостей вышеупомянутого Ральфа. Тима и Келешьян прилетают самолетом в ГДР — и попадают в самый разгар «бархатной революции» и крушения Берлинской стены.
Нежданно и негаданно они получают возможность посетить не только братскую страну развитого социализма, но и своими глазами посмотреть на звериный оскал западноберлинского капитала — а в те годы получить такую возможность для простых парней из города Ростова-на-Дону!
Глухой осенней европейской ночью они отправляются туда.
Ночью — потому что какие-то КПП все-таки существовали, и если немцев свободно пускали туда и обратно, то с советским паспортом были сложности.
А ночью пограничников можно было убедить, подарив им бутылку, например, шнапса. И они делают это, и в результате вот, они стоят в самом Западном Берлине, в обстановке глухой ночи и поздней осени.
Они стоят.
Им, прямо скажем, страшно.
Кругом — глухая ночь.
Кругом — подозрительные трущобы.
Кругом — запад, да еще и какой: Западная Германия! Узнает в них русских какой-нибудь гитлеровский недобиток, и — поминай, как звали!
Тут они видят: некий подвальчик, и вывеска над ним, и свет, горящий внутри, — кафе, и что главное – открытое, несмотря на ночное время.
Они заходят в него: глупо, действительно, торчать на улице посреди дикого и пустого ночного Западного Берлина, тем более поздней осенью, в обстановке холода и сырости.
Они заходят.
Ни души.
Они садятся в уголке.
Кельнер с салфеткой через руку предлагает им заказывать что-нибудь.
Подумав и рассудив — денег у них, естественно, кот наплакал, а уж тем более западноберлинских — они заказывают чай. Чай, напоминаю, в СССР при советской власти стоил 3 копейки за стакан, то есть практически ничего.
— Чай? — изумляется официант.
— Чай! — подтверждают эти двое.
Озадаченный официант удаляется на кухню. Спустя некоторое время он возвращается, и действительно с чаем. Чай он приносит — в пивных кружках.
Расплачиваясь, два наших друга мрачно понимают, что на те деньги, в которые им обошелся сей экзотический напиток с далекого острова Цейлон, они могли бы упиться простым немецким пивом и даже еще съесть по немудреной немецкой сосиске.
Но деваться некуда, назвавшись груздем, приходится лезть в кузов, и они сидят, пьют этот чай безобразной дороговизны, обсуждают вполголоса свои дальнейшие планы и намерения.
— А ю рашенз? — тут вдруг обращается к ним скучающий за стойкой буфетчик.
— Началось! — в ужасе понимают Дима с Тимой. Гитлеровские недобитки и реваншисты все-таки распознали в них русских, и сейчас вот!
— Ну рашенс, — неохотно признаются они.
— О! Дас ист зер шен! Вери велл! Gorbatschoff! Perestroika! Glasnost! — в восторге кричит буфетчик.
— Что же вы эту бурду пьете? Я уж подумал, что вы англичане. Вы же русские — русским положено пить русскую водку! Wypiem, dryzia! Я угощаю! — объявляет он. Ибо был, был, был этот краткий, но исторический момент: западные люди ужасно любили Горби, а заодно и всех остальных русских. И буфетчик достает рюмки, достает бутылку, разливает.
Говорит он на смеси русского с английским — в детстве, объяснил, жил в советской зоне оккупации.
— Начнем с самой лучшей, — поясняет он, — а уж потом перейдем к остальному. Потом нам уже будет все равно!
К изумлению двух друзей, за 25 лет своей жизни в СССР твердо привыкших к тому, что все советское — третьесортное и говеное, западный немец вытаскивает из закромов в качестве лучшей не легендарный «Смирнофф» и не каких-нибудь «Горбатчофф» или «Распутин», и не всякие прочие водки сплошь в двуглавых орлах и коронах, а простую советскую водку «Московскую особую» со скромной бело-зеленой этикеткой.
Изумленные, они выпивают по стопке, буфетчик прячет бутылку обратно в загашник и вытаскивает новую — и опять не «Смирнова»-«Горбатчова», а «Столичную». Выпили и эту. Третьей была, наконец, «Смирновская». Четвертой — «Распутин». Пятой — еще какая-то.
— Да сколько ее у тебя? — в ужасе хватаются за голову Дима с Тимой.
— Да сортов сорок есть, — отвечает западногерманский буфетчик.
Немая сцена.
Два русских героя этой истории смотрят на буфетчика, не в силах вымолвить ни слова.
Нынешнему поколению читателей уже, наверное, и не понять, почему.
Для них разъясняю: а потому, что в СССР в это время было 2 (две) марки водки: «Русская» и «Пшеничная», да еще те люди, которые были вхожи в дома правящей номенклатуры, рассказывали, что видели в этих домах еще и такие марки советской водки, как «Золотое кольцо», «Посольская» и «Старка».
Перейти в архив