Пьяная женщина — это нечто! Пьяная женщина может рассказать такое, что трезвой даже в голову не придет. Она проведет вас по темным закоулкам собственного подсознания, выплеснет наружу затаившиеся страхи и боль, расскажет все, что угодно — и в конце концов вам станет нестерпимо стыдно. Стыдно за себя, за ее мужа, за шефаподонка, короче — за всех мужиков, которые довели несчастную до пьяного финала у барной стойки. Возможно, вам станет ее жалко. Не исключено, что захочется помочь. Вы же настоящий мужчина, не чета некоторым: рыцарь на белом коне, джентльмен в почти чистых кроссовках...
Собственно, какая разница, что на вас?
Главное ведь душа, правильно?
Не смейтесь. Я говорю правду.
Конечно, выслушивать пьяную женщину не обязательно. Особенно, если ваша цель проста: затащить ее в постель. В таком случае это даже вредно. А ну, как забудете о своей цели и уснете? У нее волосы цвета каштанов. Кожа смуглая, загорелая, а фигурка тонкая, изящная — такие женщины не пьют. Такие женщины, лениво, по-кошачьи оглядываясь, вылезают из лимузина, в то время как вы стоите и тупо смотрите на них с другой стороны улицы. Таких женщин обязательно сопровождают джентльмены — и у этих джентльменов на ногах чистые кроссовки.
Улыбаетесь? Конечно же, я пошутил. На джентльменах итальянские туфли.
Обязательно лакированные!
Лениво тарахтит старенький кондиционер. В баре шумно и душно, хотя народу всего ничего: прыщавый парнишкабармен, азартная троица за столиком и она, худющая модель в расклешенных джинсах и оранжево-зеленом полосатом свитере под самое горло. Одета безвкусно, но мне ли судить?
У меня грязные кроссовки и трехдневная щетина. А еще насморк и боль в затылке — надо сходить к врачу. Давно пора, черт знает, что там, вдруг опухоль? А я как дурак покупаю каждый день «спазган». Зря только деньги трачу. Сажусь на высокий табурет. Стучу кулаком об столешницу — раз-два-три. Подходит бармен — заказываю пиво, «Балтику». Точно такое же пенится у нее в бокале. Наши локти почти соприкасаются. Мы рядом — я и пьяная женщина.
Собственно, она не пьяная. Она выпившая.
Незнакомка лениво водит наманикюренным пальчиком по бокалу — вверхвниз, вверх-вниз. На запотевшем стекле остаются чистые полосы.
Потом она говорит:
— Привет, что ли.
Я молчу.
Не смейтесь. Я, правда, молчу. Хотя какая благоприятная ситуация: пьяная девушка заговорила первой. Вот он шанс, лови его! Ответь, вверни пару шуток, подмигни ей, заведи разговор — всего полчаса и она твоя. Веди потом в свою занюханную квартирку, вали подружку на старый разбитый диван. Классика! Но я молчу. Меня в детстве никто не учил разговаривать с женщинами, а тем более с пьяными. Я вообще с женщинами не умею общаться. Поэтому молчу, и все что мне остается — это слушать.
Слушать я умею.
Я дрожу, но продолжаю глотать холодное пиво. Стакан дрожит вместе с рукой, янтарные капли падают на столешницу: слава богу, бармен не замечает. Он увлеченно спорит с троицей за столиком. Речь идет об особенно удачной давке кого-то из них. Или неудачной. Да, скорее, неудачной, потому что кто-то из троицы рассержен. Он рвет и мечет: во время давки выяснилось, что ему изменяет жена.
Вот незадача.
Пиво заканчивается, сказать нечего. Я растерянно гляжу на пену, стекающую по стенкам стакана. На нее неприятно смотреть, но повернуться к девушке страшно. Вдруг она рассердится? Неправильно меня поймет? Залепит пощечину?
Девушка делает глоток и снова начинает говорить. У нее красивый голос, но язык уже заплетается. Совсем немножко заплетается, чуть-чуть. Наверное, это ее второй бокал. Не больше.
— Меня зовут Марина.
— Эдик, — отвечаю на полувыдохе.
Она не слышит.
— Хочешь, расскажу о моем имени?..
Оно означает «Морская». Я и в самом деле очень люблю море, особенно когда оно тихое и спокойное. Шторм ненавижу, не знаю даже почему. Моим подружкам, помню, нравилось, когда море и небо темнели, сливались в одно целое. Когда на море бушевала буря — они радовались как дети. А я боялась. Страшилась хмурого, злого моря — любила, когда оно спокойное и ласковое... Я говорила, что родилась на побережье?
Она замолкает.
Я тоже молчу. Нужно ответить, но я слишком занят — прячу кроссовки подальше, под стойку: лишь бы не увидела, не фыркнула презрительно, не замолчала.
Она ждет.
— Ты родилась на побережье? — спрашиваю. И тут же краснею — чувствую, что кожа становится ярко-красной, словно помидор. Ну что за глупость ляпнул! Надо же так опростоволоситься: девушке плохо, у нее что-то случилось, а я вместо того, чтоб помочь, утешить, обнять...
От этой мысли кожа покрывается мурашками. Обнять такую красавицу, нет, это невозможно! Легче обнять ангела.
Легче прикоснуться к Богу.
— Да, — тихонько отвечает Маринка. Спортивного вида парень, который во время давки узнал кое-что интересное, распаляется. Он нецензурно орет, прореживая ругательства глотками темного пива. Слово — глоток. Слово — глоток. Предложение — глоток.
— Я ее уб... — глоток.
— Специально со мной на давку пошла!
Знала, что все выясни... — глоток.
Потом он отодвигает стул, встает. Нависает над барменом, облокотившись о стойку и устремив на прыщавого парнишку ненавидящий взгляд:
— Думаешь, я слабак? А? Думаешь, не смогу показать этой стерве?
Бармен гаденько улыбается. В притворном страхе отгораживается ладонями, растопыривает пальцы: мол, что ты, друг, что ты! Конечно, верю тебе, окончательно и бесповоротно! Подельники «спортсмена» хихикают, подначивают дружка:
— Федь, а чего там? Давай, Федь! Докажи, что ты мужик!
— Заткнитесь!
— Ну вот... сразу на попятную... боишься, значит?
— И докажу! — кричит Федя.
Два богатырских шага — и он уже на улице. Открывшаяся на пару секунд дверь впускает в кабак осенний воздух, который разбавляет кислый пивной «аромат» колючей свежестью. Бармен хохочет, дружки Федьки тоже. Им смешно, а мне страшно.
Это очень похоже на сеанс по средам. Когда все чувства наружу.
На сколько человек рассчитан вагон? Восемьдесят? Сто? Не знаю, но здесь скопилось, наверное, сотни две-три. После «Пролетарской» меня припечатывают к боку грузной потной женщины. На тетке черное пальто, от нее несет луком и еще чем-то садово-огородным. В руках она держит две хозяйственные сумки, острый угол одной из них упирается мне в колено. Больно, очень больно! Почти такая же боль в затылке. Пытаюсь сдвинуться в сторонку, но не получается, зажат с обеих сторон — справа простуженный офицер в пропахшей табаком шинели, а слева паренек в наушниках. Он крепко держится за поручень и притопывает ногой в такт песне. Иногда наступает мне на ногу. Я терплю.
Стою молча. Задыхаюсь от запаха лука, но все равно молчу. Это самая обычная давка, не та. Но я ведь помню, что бывает от слова. Слово ранит, слово убивает. Оно и букет ромашек для любимой, и острое лезвие в руках бандита для одинокого прохожего.
Не смейтесь. Я, правда, ничего никому не говорю. Это страшно — сказать что-нибудь неправильно. Предпочитаю слушать.
На «Комсомольской» тетку выдавливает из вагона.
Закон сохранения вещества применительно к общественному транспорту: там, где убыло, в тот же миг прибудет. Ее место занимает очкарик с ромашковым букетом, завернутым в газету. Он неловко переступает с ноги на ногу, наступает мне на большой палец, извиняется и снова наступает. Я его понимаю. Улыбаюсь в ответ: что тут поделаешь?
Час пик. Обычное явление.
Это давка.
Обычная давка.
Когда я заглядываю в бар на следующий вечер — она снова там. На этот раз перед Маринкой стоит коктейль. Это ей подходит больше. Такая девушка достойна пить... хм... какие собственно бывают коктейли?
В памяти плывут ненужные обрывки слов, осколки дурацких названий... «Шато де...» или «ля»? Это вообще коктейль или вино?
Сажусь рядом. На Маринке легкий зеленый плащ. Синтетический. Он ей совсем не идет. Порываюсь сказать что-нибудь остроумное, но вместо этого прошу бармена:
— Пожалуйста, дайте мне... «Абсентер». Тот машинально кивает. Он сегодня какой-то рассеянный, грустный, что ли. На меня почти не обращает внимания, прислушивается к разговору за ближайшим столиком. Опять эта троица. Приглядываюсь: а ведь среди них нет Феди. Третий — какой-то новый парень. Он что-то громко рассказывает, но я не вслушиваюсь. Мне нет до них дела, когда рядом она. У меня притупляются все чувства: осязание, нюх, слух... Только цветной образ в голове — Маринка.
Морская.
Перешли на крик.
Резануло:
— Убил, да. Задушил ее.
Они говорят о... Федьке?
Рассказчик, крупный молодой парнишка, наклоняется к товарищам, обнимает их за плечи: лица друзей напряжены. Случилось что-то очень плохое. Бармен не сразу попадает в стакан — он прислушивается и коктейль льется мимо. Давка — это когда человек близкоблизко. Ты ощущаешь его. Чувствуешь его запах. Сзади напирают, впрессовывают в стоящего впереди, в сторону уйти нет возможности — чьи-то плечи, как клещи, надежно фиксируют тебя на одном месте. Теперь вы с ним — одно целое. Один организм. Даже дышите в одном ритме. Долго еще? Когда твоя остановка?
Со стороны может померещиться, что вы действительно близки.
Это только кажется. На самом деле ты один-одинешенек. Как и он, впрочем. Наедине со своей черепной коробкой. Тук-тук-тук, выпустите меня отсюда. Кажется, эту фразу я подслушал во время давки.
— А потом он выбросился в окно... — громкий, свистящий шепот.
Когда еще, если не во время давки, ты узнаешь о человеке все.
Маринка шепчет, и я забываю о бармене и троице.
— Знаешь, я познакомилась с Женей на море.
Я не знаю, кто такой Женя.
— Женя — мой бывший. Мы жили с ним пять лет. Вместе. Понимаешь? Любили друг друга. Мечтали о каждой встрече. Даже когда расставались на часок, нам было страшно — казалось, что видимся в последний раз. Мы назначали свидания у моря. Потом гуляли по берегу, подбирали камешки-голыши и кидали их далеко-далеко, к самому горизонту. А какой там был закат! Огненно-красное солнце, темно-синее море-небо! Это... это не описать словами. На это надо смотреть. Мы: я, Женя и закат — вместе.
Я не хочу знать, кто такой Женя.
— А теперь... что теперь?
Не знаю, что теперь. Теперь я пью мерзкий на вкус коктейль.
И, не смейтесь, во время разговора с Мариной я все время молчу.
Пульсирующая боль в затылке появилась года два назад, когда только ввели обязательную давку. Иногда проскакивает глупая мысль, что это действительно стучится мозг. Тук-тук-тук, я не выдерживаю, тук-тук-тук, мне тесно, слишком много информации, слышишь? Пускай это закончится. Пожалуйста.
Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста...
И так — постоянно.
Каждую среду, вечером, после работы — обязательная давка.
Сегодня среда.
На «Соловушках» выходит половина вагона. Люди шутят, перемигиваются, высматривают в толпе знакомых. Сбиваются в группки. Некоторые идут молча, отдельно от всех.
Например, я.
Наша цель — пятиэтажное зданиекуб на углу Киргизской. Здание красивое, модерновое, выглядит очень стильно. Может быть, дело в том, что его выгодно оттеняют унылые соседи-девятиэтажки? Или из-за того, что рядом растут аккуратные тополя, по-осеннему желтые, печальные и в то же время настраивающие на романтический лад?
В здании несколько стеклянных дверей. У каждой народ встречают дружелюбные охранники с автоматами. Проверяют паспорта. Делают отметки.
Впереди ждет длинный коридор, освещенный мягким голубоватым светом, и очередь. Та же давка, по сути.
— Эй, привет! Ты... Эдик?
Пожимаю плечами: может, да, может, нет. Какая разница?
— Я тебя узнал. Каждый вечер в наливайке «У Толика» сидишь?
В синем свете его лицо, словно лицо утопленника. Вместо глаз темно-синие пятна-тени. Черно-синяя кожаная куртка и потертые джинсы-трубы, крепкая «бычья» шея, широкий подбородок, прямой нос. Стандартный типаж — герой голливудских боевиков. Ах да, парень из той самой троицы. Федя вроде? Нет, другой, Федя — это тот, который убежал, когда узнал, что ему изменила жена. Того Феди больше нет, сиганул в окно. А это новенький. Рассказчик. Потенциальный герой боевиков шмыгает и, не переставая, трет нос. У него почему-то дрожат пальцы.
Еще у него глупая улыбка, как у нашкодившей школьницы.
Просит:
— Слушай, друг, я своих в толпе потерял... можно сегодня с тобой в давке поучаствую?
Пожимаю плечами. Без разницы. Не ты, так другой.
— Спасибо большое! — он хватает меня за руку, сжимает ладонь своей огромной лапищей, говорит:
— Меня Леша зовут, кстати.
Сзади напирают, злятся.
— Чего остановились? Вперед, так мы до ночи стоять будем!
Это неправда. Очередь в этом здании движется довольно быстро.
Через десять минут мы с Лешей заходим в одну из комнат. С нами еще два человека.
То, что было раньше — это глупая пародия на давку. Настоящая давка начнется сейчас.
Мыслям тесно.
Целостность сознания трещит по швам — такое чувство, что в моей голове безнаказанно гуляет ветер. Что призраки ищут путь наружу. Тук-тук-тук, стучатся они в черепную коробку.
«Не захотел покупать... пальто... представляешь... я плакала... два дня плакала...».
«Я считаю, что давка на самом деле — это заговор правительства. Они принуждают нас становиться безмозглыми рабами».
«Не купил! Говорит, и так, мол, денег на тебя трачу...».
«Это я его убил».
«Да-да-да, мы тупеем... во всем виноваты власти, им не нужен думающий народ...».
«Пальто... такое красивое... воротничок мягкий-мягкий...».
Психологи зря переоценивают давку. Никто никого не слушает. Может, подругому было вначале. Теперь же все впустую. Люди научились не обращать внимания на мысли других.
«Федькина жена предложила. Переспать. А потом она хотела пойти с Федькой на давку. Поделиться впечатлениями... говорила, мол, такая у него эротическая мечта... хотел, чтобы она переспала с кем-нибудь из друзей. Ты слушаешь меня?».
«Я слушаю, Леша».
«Пальто... власть...» — это наши «соседи». У них свое.
«Ну... ребята и сказали, хорошая, мол, шутка... а теперь он погиб. Убил ее и сам... Ты слушаешь меня?».
«Да».
«Что мне делать?».
«Не знаю. Но я выслушаю тебя, обещаю». Боже, как болит голова...
Но я умею слушать.
Сегодня я поговорю с Мариной. Мне надоело слушать ее монолог. Я хочу узнать ее всю. Хочу увидеть Маришкино море и даже то, как она гуляла со своим бывшим. Не страшно, я стерплю. Зато увижу ее мечты. Сольюсь с ней. Я знаю, знаю, знаю — это оно.
Любовь.
Когда мы вместе, я перестаю замечать, что у меня болит голова.
Бар «У Толика».
Толкаю дверь.
Марина сидит на своем обычном месте, задумчиво крутит в ладонях рюмку, греет ее. Рядом — бутылка водки и стакан с томатным соком. В бутылке не хватает половины.
Марина пьяна.
Так даже лучше. Я соберусь. Сделаю первый шаг — с пьяной женщиной не так страшно заговорить. Меньше шансов, что засмеется или даст пощечину. Только... только для смелости надо самому выпить. Чуть-чуть. Две или три рюмки.
Делаю шаг.
Когда глаза привыкают к полутьме, я вижу прыщавого бармена. Парнишка испуганно жмется к барной стойке. Неподалеку растерянно переглядываются два парня. Те самые, из троицы.
Рядом со столиком стоит Леша. У него в руках пистолет. Ствол гуляет туда-сюда, смертоносный «зрачок» смотрит сначала на бармена, потом на товарищей. Рука дрожит, ствол движется зигзагообразно.
Надо спасти Маринку! Я должен помочь ей выбраться!
Меня Лешка не замечает: он с шумом, хрипом вдыхает-выдыхает, потом говорит:
— Это вы виноваты! Это, черт возьми, вы виноваты, ублюдки! «Подшути над ним!».
Нет, он не говорит, он кричит, выплевывает слова, как пули, пулеметной очередью строчит прямо по товарищам. Я даже знаю, почему. Мы с Лешкой вчера вместе прошли давку. И я не смог ему помочь. Очень хотел, но не сумел.
А может, не хотел.
— Хорошая шутка, как же!..
Маринка-Маринка-Ма...
Пол под ногами скрипит, и Лешка оборачивается. Смотрит на меня и говорит почему-то очень грустно. Словно именно я во всем виноват:
— А, это ты... молчун...
Ствол смотрит вниз, туда же глядит и Леша:
— Я думал... если откроюсь тебе... это поможет... но ни фига это не помогло. Ты выслушал меня, но ничего полезного не сказал... ты...
Он смотрит на меня со злостью, кричит, поднимая ствол:
— Думаешь, кому-то надо то, что ты умеешь выслушивать?
Слишком поздно — товарищи кидаются на Лешку сзади, валят на пол, выкручивают руки за спину. Пистолет летит в сторону, но потенциальный герой голливудских боевиков не пытается сопротивляться, он занят: плачет. Слезы и сопли текут у Лешки по лицу.
— Федька из-за меня... из-за меня... это я его жену... кто ж знал, что он, дурак, поведет ее на давку... что она, дура, согласится... после того... что... было...
То ли слова, то ли слезы — какое мне дело?
И если этот идиот захотел переспать с женой собственного друга — какое мне дело?
И если жена Федьки решила оживить отношения изменой — какое мне дело?
И если Федька стал жутко ревновать...
Не хмурьтесь. Мне нет до этого никакого дела! Сейчас я хочу только одного. Я хочу понять Маринку, раствориться в ней. Почему-то кажется, что она — последний шанс для меня в этом мире.
Мы в метро: я и она, Маринка. Она пьяна, висит на моем плече и что-то шепчет. Я прислушиваюсь, но поезд шумит, а Маринка к тому же говорит невнятно. Уткнулась губами мне в руку и бормочет.
Зато в вагоне свободно. Поздний вечер, все уже разошлись по домам. Пьют кофе. Покрикивают на детишек. Смотрят телевизор, смеются, плачут — имеют право, у них есть семья. Скоро и у меня будет — надо верить в это. Я чувствую. Сегодня, во время давки, мы поговорим с моей «морской» девочкой обо всем.
Напротив, присобаченный к стеклу скотчем, висит рекламный листок.
«Платная давка! В любое время суток, в любой день недели! У нас нет выходных! Расслабьтесь, выплесните эмоции наружу! Не дожидайтесь обязательного сеанса!».
— Скоро уже, — шепчу, поглаживая Маринкины волосы.
— Море... бескрайнее, бесконечное и лунная дорожка на нем... нет, не дорожка — дорога. Шоссе. Путь в никуда... вселенская тропинка, поросшая лунными цветами-орхидеями — это мое море... ты пойдешь по этой дорожке, зная, куда она приведет?..
Маринка говорит так красиво.
Другие люди не умеют так. Некоторые умеют думать красиво, но не говорить.
Значит то, что творится в голове у Маринки, — прекрасно. И скоро я увижу это.
В пустой синей комнате мы становимся на очерченные мелом круги. Замираем возле металлического столба. Столб тянется от пола до потолка, на нем куча цветных лампочек и кнопок. Оператор цепляет на головы — сначала мне, а потом Маринке — обручи из серебристого металла. Мы стоим рядом — близко-близко. Почти прижавшись друг к другу. Если бы не столб...
Оператор выходит из комнаты. Там, за стеной, он нажмет специальную кнопку и начнется... Не смейтесь. Это и есть то, что какой-то умник прозвал давкой.
Когда сознание одного проникает в голову другого.
Не хмурьтесь, теперь это обязательно. Говорят, помогает людям справиться с комплексами, лучше понять друг друга. Говорят, меньше стало убийств, краж, вообще преступлений. Потому что каждый может почувствовать себя в шкуре другого. Потому что это неправильно — делать плохо самому себе.
— Море... мое море...
Щелчок — и едва заметная боль в затылке.
Говорят, давка помогает не всем. Бывают исключения. Наши сознания, мое и Маринкино, теперь вместе, близкоблизко: они там, где нет тайн.
Море?..
«Ох, как я нажралась... опять пургу несла...».
«...»
«Устала, мать его, сволочь Женька, урод вшивый... триппер, ха... ничего страшного, он быстро лечится... гуляла на стороне, угу... а сам-то?».
«...»
«И этот... придурок молчаливый... как его? Эдик... достал... нет, чтобы к себе повести... развлеклись бы, развеялись...».
«...»
«Ну чего молчишь, а? Мысли закончились?».
«...»
Щелчок — и боли нет. Абсолютно. Голова чистая-чистая,
свежая-свежая.
Как же это здорово!
Марина спрашивает:
— Слушай, как у тебя это получается? Не думать, в смысле? Я чувствовала тебя, чувствовала, что ты рядом, но ни одной мысли не уловила... Не знала, что такое бывает.
Подмигиваю ей и говорю:
— Фигня, не задумывайся. Кстати, у меня небольшая квартирка неподалеку. И даже диван есть. Разбитый, правда. Зато объезженный. Поехали, а? Развеемся.
Марина смеется:
— А ты бываешь веселый, оказывается...
Я улыбаюсь.
Не хмурьтесь.
Я радуюсь, потому что впервые за несколько лет у меня не болит голова.
Я радуюсь, потому что в голове теперь пусто.
Перейти в архив