Вставная челюсть в свободном полете, или не машите ногами над головой
На Масленицу в 1907 году блистала в ростовском кафешантане «Марс» певица соло-буфф Жюльетт Лувье (по паспорту — Матрена Прокофьевна Арбузова). Но на третий вечер, когда искрометная соло-буфф, вскидывая ноги выше головы, отхватывала к восторгу публики: — Шоффер мой милый, Как ты хорош!
За руль берешься — Бросает в дрожь! — у нее изо рта выскочила вставная челюсть с фарфоровыми зубами. Как осколок снаряда, просвистела в воздухе и попала точно в бутылку шампанского, плывшую в ведерке со льдом к столику возле эстрады. Бутылка взорвалась, окатив вином официанта и компанию за столиком. Однако рыбопромышленник Ярцев Ульян Иванович, отменно хладнокровно средь общего смятения, взял двумя пальцами челюсть, поднялся на сцену и галантно поднес певице — как, скажем, цветы либо презент:
— Извольте получить, мудмазель! Утеряли!
На что неблагодарная Жюльетт заорала, пришепетывая:
— Пошел вон, глупый ростовский осел! Это не мое! На что, со своей стороны, пораженный такой грубой необразованностью прямо в широкую русскую душу, Ульян Иванович огорченно молвил:
— А чье же, нехорошая ты женщина? Мое, что ли? И поскольку «нехорошая ты женщина» — это наши слова, а Ярцев выразил свою мысль энергичней, из-за кулис вывалила толпа и начала его бить. Из зала с энтузиазмом полезли на сцену верные товарищи. Только с помощью полиции удалось директору «Марса» Карпу Маркиановичу Чарахчианцу водворить порядок.
Далее события развивались следующим образом. «Мудмазель» подала в суд на дантиста Браиловского М. М., сделавшего ей плохую челюсть, и на Ярцева У. И., оскорбившего ее словесно. Ярцев вчинил два встречных иска — за разбитое шампанское и оскорбление его словами как ростовского патриота. Чарахчианца, труппу и зрителей привлекли в качестве свидетелей.
Мировой судья счел претензии сторон друг к другу обоюдными и посему взаимно погашенными. Виновен, получалось, дантист, которого и в зале не было.
— Согласитесь, ваша честь, — возразил исполненный достоинства Браиловский М. М., — если так орать и задирать ноги, не то что искусственные — свои зубы выскочат!..
Увы, мировой согласился только не штрафовать его в пользу певицы за пережитое ею нервное потрясение. Челюсть же переделать — бесплатно.
Австрияк
Осенью 1914 года в бою с австрийцами казаки взяли пленного. Когда — что такое?! Австрияк режет по-русски чище нашего!..
— Да ты откуда?
— Мы-то? А с Ростова-на-Дону. Мастеровой, значит.
— ?!?
— Отец австрийско-подданный был. Ну и я, значит. А как дело к войне, меня консул вызвал, и отправили в Австрию. Не то, говорит, тебя тут — в тюрьму. Ну, а в Австрии известно что: под ружье — и на фронт...
— Да ты по-немецки-то хоть понимаешь?
— Ни в зуб толкануть.
— Черт! Что с тобой делать?
Пленный оживился.
— А вы, ваше благородие, велите меня в Ростов возвернуть. Меня старый хозяин на работу возьмет, не сомневайтесь!
— Тьфу ты, — сказали казаки.
Для порядка наладили «австрияка» маленько по шеям — и пустили на все четыре стороны.
«Неужто заметно?..»
Ростовский градоначальник генерал-майор Иван Николаевич Зворыкин на Рождество в 1913 году играл в Коммерческом клубе в «лоттерею-аллегри».
К серебряной корзинке с билетами его пригласили от стола. В самом праздничном расположении духа и тела принял Иван Николаевич свой билетик у хорошенькой барышни распорядительницы. Веселая публика, переживавшая успех и неудачу каждого, как свои собственные, окружила «главу администрации». Иван Николаевич развернул беленький квадратик, заглянул в него и поднял брови.
— Что, что? — нетерпеливо загомонили женские и мужские голоса. — Какой выигрыш, Иван Николаевич?
Генерал протянул билетик распорядительнице.
— Огласите, мадмуазель. Барышня взяла бумажку и радостно продекламировала:
— «Вы — дурак!». Обвалилась мертвая тишина, в которой прозвучал невозмутимый генеральский голос:
— Неужто заметно?.. Зворыкину, хоть и питерскому назначенцу, как все градоначальники, в Ростове симпатизировали. Неглупый, незлой, неравнодушный к городским и человеческим нуждам, он был исключением из абсолютного большинства чиновников. Это подтверждалось и его реакцией на неловкость с лотереей.
— Ну, там у меня седло барашка стынет, — сказал Иван Николаевич, поворачиваясь уходить к столу. Но тут немая сцена в духе гоголевского «Ревизора» разрешилась взрывом энтузиазма.
— Не-ет, отнюдь! Не-ет, отнюдь! — блеял главный клубный старшина, вдруг оказавшийся на месте барышни-распорядительницы. — Ваше превосходительство, билет-реванш! Не нарушайте правил, ваше превосходительство! Билет-реванш! Также невозмутимо-благодушно генерал взял второй билет. Затем, под аплодисменты и «ура!», получил выигранный серебряный сервиз и возвратился к своему барашку.
...Барышня, доставшая для Ивана Николаевича и прочитавшая первый билет, бежала по праздничной Большой Садовой, и слезы замерзали у нее на ресницах. Как колючки, засело в ушах выдохнутое клубным старшиной тихое: «Вон!».
Дуэль
Безоблачное волшебное Рождество тринадцатого года — последнее, как оказалось впоследствии, перед концом света!.. — омрачилось внезапным обстоятельством. На второй день праздника должны были стреляться между собой студент Юрий Васильев и мичман Олег Колодезный. Оригинальность поединка состояла в том, что ни дуэлянты, ни секунданты не могли сказать, из-за чего, собственно, он.
«Разговлялись» в гостях у общего старшего друга — Василия Георгиевича Жукова, в его поместье на 30-й версте Таганрогской дороги. Вся молодая холостая компания помнила шум и скандал, и брошенные перчатки были налицо: у Васильева — левая, с меткой «Колодезный», у Колодезного — правая, с меткой «Васильев». Однако кто кого и каким образом оскорбил?.. Спросили Жукова, помнит ли он, как было дело.
— Прекрасно помню, господа, — кивнул Василий Георгиевич, в свои тридцать лет очень статный, внушительный и серьезный. — Я отлучился, чтобы распорядиться, а когда через минуту вернулся, перчатки летели в лицо. Эта сцена стоит у меня перед глазами.
— То есть при самой ссоре вы не присутствовали?
— Ну, разве что только при самой ссоре. Но видел я достаточно.
— Что же делать?!
Жуков улыбнулся так, что слов уже не требовалось. Надо пояснить: молодежь была не просто «золотая», но «белоподкладочная», из немногочисленных в Ростове родовитых дворян. Эту старую касту тоже разъедало ржой скепсиса и интеллигентщины, но сравнительно с окружающим она покамест еще держалась. Дуэль происходила там же в жуковском имении, в леске неподалеку. Всем руководил Василий Георгиевич, и заряжал дуэльные пистолеты — великолепной старинной работы! — он сам. Секунданты, из их же компании, волновались не меньше дуэлянтов, и хоть очень старались «соответствовать», но поручать им что-то по существу сейчас едва ли стоило. Занятые только самими собой, молодые люди не замечали подробностей того, что ловко делали крупные уверенные руки Жукова. Точно так же все происходившее кругом они воспринимали в общем, без деталей. Не видели и легких щегольских санок, остановившихся сбоку за деревьями. Правила лошадью женщина...
Стреляли жестоко, с минимальной дистанции в десять шагов. А стрелять оба, кстати заметить, умели. Колодезный — по военно-морскому своему положению, Васильев — брал уроки фехтования и стрельбы. Хотя обоим и в дурном сне не снилось, как именно распорядится жизнь этими их навыками.
Сдвоившимися выстрелами сорвало с берез воронью стаю. В лицо обоим стрелкам точно красной краской плеснули. Это было так ярко среди солнечной снежной белизны дня и так страшно! Через мгновение после выстрелов оба, сминаясь, осели в снег...
Мичман очнулся оттого, что ему терли снегом лицо. Не счастье жизни почувствовал он в первую секунду.
— Господи, так я его убил?! Склоненное над ним озабоченное лицо Жукова вдруг осветилось усмешкой.
— Ну, это была бы мировая сенсация, — сказал он.
— Я лично не знаю случая, чтобы кого-то убили клюквой!
Жена Василия Георгиевича, крупная и красивая под стать ему, с ленивой рысьей грацией раздвигала оконную штору. Василий Георгиевич, сидевший в кресле на старинный пушкинский лад — в феске с кистью, в атласном халате до полу, только не с чубуком, а с сигарой, сощурился от ударившего в гостиную солнца. Вчерашний лесок чернел вдали, на том конце снежно-белого поля.
— Не круто ты с ними? — повернулась от окна улыбавшаяся жена. — Когда ты подменил перчатки, мне было только смешно, но потом я испугалась. И как они, бедные, лишились оба чувств! Ты не жестоко обошелся с ними? Сощуренными глазами Василий Георгиевич следовал за каждым ее движением.
— Не очень. Побаивался, правда, как бы они в тебя не попали, но они молодцы ребята. Славные дворяне будут... Иди-ка сюда, моя большая кошка.
Оживший мертвец
Чудным июльским воскресеньем владелец суконного магазина Павел Яковлевич Озеров занимался в кабинете у себя на даче на Каменке. Прямо перед столом висело зеркало. Дверь из кабинета в гостиную была открыта, поэтому, заслышав шаги, Павел Яковлевич поднял голову от бумаг и посмотрел в зеркало. Он увидел мертвеца.
Виктора Даниловича Сорина не было на свете одиннадцатый год. Таким же веселым летом несколько человек в Ростове получили газету «Киевлянин» с объявлением о смерти Сорина там, в Киеве. Газета где-то лежала у Озерова вместе с соринскими расписками.
И вот этот мертвец шел из гостиной в кабинет к Павлу Яковлевичу. Того в первую секунду заморозило от ужаса. Во вторую секунду он сорвался с места и кинулся к окну.
— Павел Яковлевич! — окликнул его несомненно соринский голос.
Озеров взлетел на подоконник, прыгнул в сад. Ударился головой о дерево и лишился чувств.
Исчезновение Сорина наделало тогда, десять лет назад, шума в Ростове. После него, доверенного крупнейшей мануфактурной фирмы, осталось расписок на 120 тысяч. Фирма не пострадала, потому что Сорин выдал расписки в получении денег не «по доверенности», а от себя лично. Пострадали клиенты, и Озеров в их числе.
Но недоумение по поводу вдруг обнаружившегося «безвестного» отсутствия Сорина в Ростове не перешло еще в сомнение, когда были получены эти газеты. Смерть же вовсе сделала неуместными какие-либо вопросы. Клиенты покряхтели, но по прошествии времени смирились с убытками. Что поделаешь!.. Большинство соринские расписки выбросили как ни к чему не нужные.
Открыв глаза, Павел Яковлевич увидел среди склонившихся к нему встревоженных лиц и лицо Сорина.
— Мертвец! — опять полохнулся Озеров. — Помогите, душит!
— Да будет ребячиться, Павел Яковлевич, — укоризненно сказал мертвец. — Кто вас душит, как не совестно.
... За чаем в озеровской гостиной Виктор Данилович обстоятельно поведал, как придумал и разыграл эту комедию. Он сам давал объявление о своей безвременной кончине, сам рассылал газету по ростовским адресам. Обосновался же в Саратове. Сто двадцать тысяч позволили со вкусом устроить жизнь.
— Ну и вот. А теперь, по закону, стукнула десятилетняя давность, подавать мои расписки ко взысканию бесполезно, грош им цена, — закончил он, смакуя чай с коньяком и лимоном. — Вот я и воскрес!..
Госпожа холера
Лето 1907 года выдалось тревожное «по холере». В Ростове, где целое кладбище — Братское обязано своим появлением эпидемии холеры, в особенности нервничали.
Приходила страшная гостья либо с берега, где качали мачтами турецкие и левантийские парусники, либо со Старого базара, полного снедью ближнего и дальнего (астраханского, бакинского и др.) привоза. И вот однажды в эту пору некая дама, как тогда говорили, покупала в лавке на базаре мясо. Она критически перебирала на стойке кусок за куском, пока лавочник не выдержал.
— Что вы копаетесь, мадам?
— Да вот ищу что-нибудь, чтобы не заразиться.
— Чем же это заразиться, позвольте вас спросить?
— Известно чем — холерой.
А надо заметить, что покупательница была высока ростом и худа. Лавочник оглядел ее так, как она — его товар.
— Извините, мадам, это — зараза то есть — вам отнюдь не грозит.
— Отчего так?
— Оттого что большое сходство с холерой имеете.
— Ах ты хам!
— А ты — холера! Ты думаешь, ты барыня, что копаешься тут? Ошибаешься! Вот убей меня Бог — истинная холера!
...Разбираться, кто из них есть кто, досталось мировому судье.
Тринадцатый стул
Умер старший повар ростовского Общества дешевых квартир. Человек он был одинокий, и претендентов на его небогатое имущество не нашлось. По закону назначили распродажу. Судебный пристав описал оставшееся добро. Выставили на аукционный торг и старый стул.
— Мягкий стул! — возгласил аукционщик. — Двадцать копеек! Кто больше?..
— Пятачок, — прокряхтел кто-то в зале.
Больше интересующихся не нашлось, и стул остался за этим человеком.
Дома он стал осматривать покупку и обнаружил пришитый снизу к сидению мешочек. Отделил его, распорол — и посыпались, как из рога изобилия, процентные бумаги!..
С билетом Кронштадтского городского кредитного общества явился счастливец в меняльную лавку Трапезникова (Большая Садовая, 25). Попросил разменять. На него поглядели, пригласили присесть — и вызвали полицию.
— Откуда у тебя билет?
— спросили во 2-й части.
— Да у меня таких еще тысяч на десять, — сказал обалдевший, не верящий своему счастью «новый русский».
Проверили бумаги, попытали аукционщиков — все чисто.
...А вы не ходите на аукционы?
Так сказать, пощечина
Делопроизводитель управления ростовского воинского начальника капитан Васин, старый холостяк, однажды пригласил с собой в дворянское собрание свою квартирную хозяйку, вдову-почтмейстершу.
Присутствовавший в собрании дворянин Михайлов вдруг припомнил, что эта дама до замужества служила горничной у священника Казанской церкви, и потребовал удалить ее. Поступок г-на Михайлова был особенно предосудителен оттого, что при жизни почтмейстера он не раз сиживал у него за столом, в обществе хозяйки дома.
Капитан Васин безотлагательно вызвал оскорбителя на дуэль. Михайлов не обинуясь принял вызов.
Однако дуэли допускались либо только между военными, либо только между штатскими. Дело пошло на разрешение начальства.
Тем временем Михайлов опамятовался, приняв в соображение, что стреляет отнюдь не лучше кадрового офицера. Намекнул о мировой.
— Извольте, — ответил капитан. — Условия мои: первое
— вы публично просите прощения у дамы там же, где ее оскорбили...
— С готовностью! — живо откликнулся Михайлов.
— Условие второе. Я не стал пачкать о вас руки, предоставив это пуле. Но коль скоро дуэли не будет, я имею честь набить вам морду!
— Э-э, — отозвался Михайлов. — М-мм...
... Назвали это благородно — «пощечина».
Убить человека
Великим постом на Старом базаре двадцатилетний ростовец Максим Рыбаков нанялся к гниловскому станичнику Василию Николаевичу Ломову. С шерстобитной машиной тот объезжал на санях в Ростовскую окрестность и ему нужен был работник. Ездили с неделю, когда Рыбаков надумал хозяина убить. В эту пору кругом на хуторах чесали шерсть, работы было много, заработок хороший.
С машиной Рыбаков освоился. «На что мне Ломов? — была простая мысль. — Убью его, заберу себе теребилку, лошадь, сани. Все деньги мои будут. Дом построю, женюсь». По пути он подобрал для такого дела дубину.
— Охота была таскаться с этим посошком! — сказал Ломов.
— А что, у тебя лошадь — и у меня! — И Рыбаков, шедший для облегчения лошади пешком, смешил хозяина, гарцуя на дубине, как мальчишка на палочке.
Потом Ломов тоже пошел пешком. Четыре версты шли так они, разговаривая, и Рыбаков дважды примерялся ударить. Наконец ударил хозяина по голове.
Ломов упал. Однако говоря: «Ты что? Да ты что?!» — стал подниматься.
Рыбаков ударил еще и на этот раз подумал, что убил. Но когда забрасывал тело снегом, ему вдруг показалось: хозяин подмигивает. Ужас обуял его. Не помня себя, вскочил он в сани, хлестнул лошадь.
Ему все казалось, что Ломов гонится за ним. Оглядываясь, он хлестал и хлестал лошадь, и та уже ничего не видела перед собой.
На всем скаку налетели они на крестьянский обоз. Упала, поломалась машина. Пока мужики еще только вспоминали все ругательства, какие знали, Рыбаков отхватил ножом упряжь, вскочил верхом и ударился прочь.
— Дак он ее скрал, лошадь-то! — озарило чью-то голову. Потому что кому другому скакать, как угорелому, когда не конокраду?! Мужики давай себе выпрягать, давай — вдогон.
А Рыбаков доскакал до первого хутора, спросил, где кабак. Такового не оказалось, он — дальше. Тут его и достала погоня. Конокрада, по крестьянскому понятию, полагалось сразу бить.
— Говори, где лошадь скрал?!
— Я, братцы, лошадь не крал! — крикнул Рыбаков под кулаками. — Я душу погубил! Спасибо, братцы, что словили меня! Я бы только водки выпил — и начальству в ноги! Очень мне желательно, братцы, водки выпить!..
Избитого в кровь, его довезли до кабака и купили ему водки.
Ломова выкопали из-под снега живого. Суд приговорил Рыбакова к восьми годам каторги.
Иерей с фингалом
Лукавый враг рода человеческого сатана, только лишь и помышляющий чинить всяческие пакости, заслал однажды вора в погреб к богатяновскому батюшке о. Филимону. Как на грех, об эту же позднюю вечернюю пору туда наладилась за сметаной матушка.
Видя себя застигнутым, однако не желая навредить почтенной женщине, слезавшей, пятясь, по лестнице, вор эту лестницу не стал из-под нее вышибать. А позволил матушке стать на пол и уже затем разом надел ей на голову полный горшок сметаны. Приведя таким образом ее в состояние, в каком она совсем уже не могла ловить воров, он взобрался по лестнице наверх и захлопнул за собой крышку погреба.
Бедная женщина чуть пришла в себя, попыталась выбраться тем же путем. Однако поскольку при этом испускала горестные крики, то была услышана вышедшей во двор прислугой. Последняя по темному невежеству своему вообразила, что в погребе — нечистая сила, и кинулась будить спавшего у себя в кабинете батюшку.
Отец же Филимон уверился, что в погребе — воры. Касательно матушки у него другой мысли не было, кроме той, что она почивает сном праведницы в спальне. Поэтому, выругав прислугу за темноту, велел он накатить на крышку погреба телегу и послал за полицией.
К сожалению, полиция собралась к нему лишь с первыми лучами солнца. Всю ночь о. Филимон слушал стук и неразборчивые крики и злорадостно повторял пятую заповедь:
— «Не возжелай добра ближнего своего!..». То-то теплой выдалась у него встреча с испачканной сметаной супругой, наконец-то вызволенной городовыми из узилища. Отвечая после на недоуменные вопросы по поводу босяцкого синяка под глазом, батюшка все напирал на неиссякающие происки лукавого. И по существу был прав.
«Диты на дуже плаче»
Койсугский житель Семен Фокин Червонный женился и прямиком из-под венца убыл на заработки в отъезд. Полагал вернуться через полгода, а вышло — через два. В аккурат к его возвращению супруга родила. Поскольку сделать это от Семена она никоим образом не могла, да ему и назвали ее «хлопца», велел он ей не показываться больше на глаза.
— Бо вбью! — посулился Семен.
Какое-то время грешница «тихесенько» сидела у матери на другом конце села. Вдруг в один прекрасный день является — и кладет младенца перед мужем.
— Вонэ ще не хрещено, — только и сказала. И в двери. Пока Семен размышлял, что б оно такое могло значить, дитя проснулось, давай мамку искать для известного дела, мамки нету, дитя — в рев. Семен туда, сюда, к соседям. А соседи — что?..
— Треба до власти!
Власть — волостной старшина. Тут разговор короткий: с женой не развенчанные? Значит, по закону — родитель. Почему дитя доси не крещенное?!
Словом, кинулся Семен искать кумовьев да крестить чужого ребенка за своего. А ребенок, извиняемся, все не жрамши. И пошел-таки Семен звать жену-грешницу до хаты. — Та швыдче, бо дома дитына дуже плаче!..
Простота хуже воровства
Галущенко Матвей, извозчик с ростовского Нового поселения, надумал на нерабочий Троицын день попасти коня. Сразу за окраиной весело кудрявился байрачный лесок. Галущенко надел на коня железные путы и пустил его пастись. Сам кинул на траву кожух, растянулся на нем и заснул. Разбудил его смеющийся голос:
— А ты Царства Божьего не проспишь, добрый человек?
Над ним стоял угольночерный кучерявый цыган. В руке у него были железные конские путы.
— Коняку пасешь?
— Эге ж.
— А я мимо иду, гляжу — вроде коняку человек пасет. Дай, думаю, покажу ему путы! Мабуть, купит. Галущенко взял у цыгана путы, повертел в руках.
— Да у меня такие есть. В точности! Вон, Карька ходит.
— Э-э, человече, то такие, да не такие, — засмеялся цыган, присаживаясь на корточки. — Таких, як эти, ты ще не бачил. Ось давай примерь-ка на себя. Примерь, примерь! Скидай чоботы.
Любознательный Галущенко стянул сапоги. Цыган помог ему плотно обмотать портянками щиколотки, чтобы не жало, затем одел и запер путы.
— Добре сидят, не жмут? — спросил он, распрямляясь.
— Да вроде нет, — неуверенно сказал извозчик, шевеля ногами.
— Ну, держи ключа, — кинул ему цыган ключ, а сам куда-то пошел.
Отпирать на себе было без привычки неудобно, и ключ чтото не лез в замок. Вдруг Галущенко услыхал приближавшиеся шаги и поднял голову. Цыган подъезжал верхом на его Карьке.
— А ты чего ж это.. на лошади-то на моей? — заинтересовался Галущенко.
— Да съезжу тут недалеко, — сказал цыган, помахивая поводом. — Пока ты путы сымешь... Разве и чоботы твои прихватить?
Не останавливаясь, низко нагнулся, подцепил извозчиковы сапоги и потрусил себе дальше.
Галущенко точно проснулся. Заревел страшным голосом, вскочил: догнать, прибить!.. — и рухнул, остановленный путами.
Цыгана след простыл, а он все чертовался с ключом — пока его не осенило. Выхватил из-за пазухи свой ключ, сунул в замок, и распались путы на сомлевших ногах. Это были путы с его Карьки, снятые цыганом, у которого, видать, имелся богатый набор отмычек.
«Телефон»
С первым выстрелом мировой войны продажа спиртного на вынос и распивочно была полностью воспрещена. Но с тем же выстрелом заработала прославленная ростовская смекалка.
Входит человек в «заведение», сияющее воздержанием от спиртных напитков. Ему подают обед. Увы, потребность «пропустить одну» наталкивается на категорическое:
— Нельзя-с. Не приказано. Человек со вздохом принимается за свой суп. Однако после первой ложки вдруг видит перед собой официанта.
— Вас к телефону.
— Меня?!
— Так точно-с.
— Да ведь я приезжий!
У меня и знакомых-то в Ростове нет!
— Не могу знать, — пожимает плечами официант.
— Велено позвать от стола возле окна, где фикус.
Недоумевающий посетитель отправляется в телефонную кабину. Возвращается — промокая платком усы и что-то удовлетворенно дожевывая.
Покончив с супом и приступая к жаркому, он уже сам призывно стучит ножом по тарелке. Подошедшему официанту:
— Нельзя ли еще разок к телефону?
... Когда подают счет, там значится:
«За два телефона — 1 рубль. За два бутерброда — 20 копеек». Потом уже суп и прочее.
Крик души
Вот какой замечательный человеческий документ обнаружили мы в архиве мирового суда.
«О чем я вам, господин правосудие, буду писать, тому следующие пункты.
1) Я, Михей, сын Корнилов, по пьяной лавочке да и по самустению нечистого диавола, сошелся три года тому назад с Павлиной Поликарповой, дочерью Восковой.
2) Оная Воскова Павлина с первого года моей с ней жизни показала своим лихим карахтером, что она произошла на свет Божий не от благочестивых людей, а от супостата. Доказательством тому опять-таки следуют пункты.
1) Когда ухожу робить к добрым людям, Полина, дочь Воскова, обжирается зеленым винищем и чинит непристойности. Об этом мне каждодневно с горечью повествуют добрые люди.
2) Когда я прихожу домой с работы, оная Павлина, с налившимися кровью глазами, вся мокрая, аки лютый зверь, бросается на меня и начинает со скрежетом зубовным издеваться надо мною.
3) На усовещевания мои оная Воскова грозит съесть меня живого, обкусать нос и уши, выцарапать глаза.
4) Когда же я, Михей, по совету благочестивых людей, хотел разойтись с Павлиной, тогда она стала призывать на меня нечистую силу, с которой она хорошо знакома, так что меня обхватил непостижимый ужас и страх.
5) Ночью, когда только закроешь очи и угаснет в комнате огонь, в каждом углу дома слышится какой-то писк, визг, свист и шипение. Спросишь Павлину, что это означает, и она сатаническим хохотом говорит, что это играют ее приятели.
6) Ежели я отказываю оной Павлине дать денег на вино, то она грозит меня превратить в козла, петуха и черную кошку.
7) Зовет она меня не Михеем, а чертовым набалдашником, чертовой кочергой, чертовой перечницей и другими мерзкими словами.
8) Утром, после сна, оная Павлина никогда своей хари не умывает, не осеняет себя крестным знамением, так что рожища ее похожа на диавольскую образину.
9) За три года я оную Павлину ни разу не видел в бане, поэтому от нее всегда несет скверным запахом.
10) Ежедневно одуряет себя богопротивным табачищем, так что изо ее рта несет навозом конюшни. На основании этих пунктов прошу господина правосудия исторгнуть из моего скромного жилища недостойную Павлину, дочь Воскову, и строго-настрого по всем правилам закона приказать ей не трогать меня по гроб ее жизни. В противном случае я наложу на себя руки. Михей, сын Корнилов, а по безграмотству его и личной просьбе к сему прошению руку приложил бывший смиренный монах Арсений».
Долгожитель, или Средство Макропулоса по-ростовски
В мае 1899 года Димитрию Васильевичу Калинкину, обывателю Байковского хутора в Ростове, стукнуло 107 лет. Его пришли поздравить из городской управы.
Раскупорили шампанское. Но цветущий роскошный старик и головой несогласно качнул, и рукой двинул:
— А от оце — не треба. Зовсим.
— Вы, дедушка, видно, в рот не берете! — смекнули муниципалы. — За что Бог и веку дал!
— Эге, за те ж саме,
— подтвердил долгожитель. — Як мени батюшка отпели, бильше не узяв ни капли. Поздравители опешили.
— Как, то есть, отпели?! Что вы хотите сказать?.. И услышали замечательную историю. В старину на Братском кургане за северной окраиной Ростова, сбоку дороги на Чалтырь (нынче район РИСХМа), стояла корчма. Как-то лет за шестьдесят до этих поздравлений с шампанским молодой Калинкин там крепко загулял. А в товарищах у него оказался безместный на ту пору, случайный поп. И, видать, не простой, но с фантазией. Потому что когда Калинкин упился, как это называлось, до положения риз и лежал, яко неодушевленный, батюшка справил о нем обряд погребения со всеми по уставу положенными молитвословиями, с вечной памятью.
— От через те ж мене земля и не приймае, — закончил байковский Мафусаил.
Единственно лишь свершивший отпевание священник мог снять с него бремя жизни и разрешить умереть. Да ведь не только его самого — внуков его, поди, на свете нету. Вот и живи, дед, три века!
Казнь египетская
Попса «доставала» людей и в старину.
На ростово-нахичеванской дачной Каменке отставной вахмистр Бочаров снимал верхний этаж у г-жи Кузовлевой.
Дачевладелица, большая меломанка, имела аристон — музыкальный ящик, с утра до вечера наяривавший вальсы и польки. Причем — десяток одних и тех же, на какие был «запрограммирован». Бочаров, немолодой человек, несколько раз просил останавливать музыку хотя бы на время послеобеденного отдыха. Поскольку же просьба не возымела действия, съехал с квартиры, не доплатив пяти рублей.
Г-жа Кузовлева предъявила к нему иск. На суде ответчик сказал:
— Если сырость в квартире служит законным основанием к разрыву контракта, то сырость только действует вредно на здоровье человека, а такая музыка может с ума свести. Я, г-н судья, человек старый, мне шестьдесят девятый год, в польскую кампанию я был контужен в голову. На дачу я выехал, чтоб иметь тишину и спокойствие, а не слушать силком шарманку. Я сам люблю хорошую музыку, да ведь это, г-н судья, не музыка, а казнь египетская.
Свидетели подтвердили, что аристон у г-жи Кузовлевой простоев не знал, и мировой присудил отказать ей в иске.
Истинная христианка
«Твори добро без огласки, чтобы твоя левая рука не ведала, что делает правая» (Евангелие)
В одну из ростовских гастролей С. В. Рахманинов обедал у знакомых.
Хозяйка попросила его послушать, как дочь играет на рояле. Когда прозвучал финальный аккорд, композитор сказал:
— Знаете, ваша дочь истинная христианка. Ее левая рука не ведает, что делает правая!..
По материалам газет «Приазовский край», «Ведомости Ростовской-на-Дону городской думы», «Южный телеграф» от 1894–1914 гг.
Перейти в архив