— Главное слово у наших артистов — райдер. Что написано в вашем?
— Я у вас спрошу, хотя вообще-то никогда не задаю журналистам вопросов. Вот отгадайте, сколько страниц у меня в райдере?
— Думаю, одна.
— Правильно. Причем три четверти занимают звук и свет — то, что мне нужно на сцене. Перечисление бытовых удобств — коротенький абзац... Я знаю пухлые райдеры на 40 страниц у вчерашних школьников, которых прославил единственный эфир. Райдер становится главным документом их жизни. Больше нечего предъявить — ни наград, ни званий, ни успешных премьер. Только вот цвет полотенец, фрукты в гримерку и роту солдат на стражу тела. А ведь главное: на сцене — артист, а в зале — зрители.
— Вы меньше других появляетесь сегодня на ТВ, на светских раутах. И все же газеты полощут ваше имя с завидной регулярностью. Какая сплетня вас больше всего насмешила?
— В последнее время я беру тексты на согласование. Просто заметил, что в интервью часто страдают имена собственные, особенно незнакомые журналисту — в каких только транскрипциях потом не выходят, ужас! Я недавно давал интервью одному известному израильскому изданию и даже удивился, когда корреспондент прислал мне текст. И слава Богу, что он это сделал: разговор был телефонным, я сидел на песке, волна била прямо в мой лежак, и, естественно, он чего-то недослышал. Почти все фамилии были искажены до неузнаваемости, я едва вспомнил тех, о ком говорил. А вот что касается сплетен и нелепостей, то больше всего меня раздражает, когда появляются интервью... которых я не давал. К сожалению, это часто бывает. В марте у меня был юбилей, и вся провинциальная журналистика кинулась «помогать» мне его праздновать. Журналисты, которых я никогда не видел... Они поступили самым простым способом: зашли в интернет, собрали в кучу обрывки разных-разных интервью, и каждый слепил это в свой материальчик. Публиковался бред несусветный: то я готовился к премьере спектакля, который вышел 25 лет назад, то отмечал день рождения педагога, которого уже нет на свете. Это был верх нелепицы, читать без слез невозможно.
— А что вы можете сказать о резком выступлении одной из популярных газет, которая залезла в карманы российских юмористов и опубликовала рейтинг их гонораров за одно выступление? Там, в частности, говорилось, что Шифрин «стоит» около 3 000 долларов...
— Она смехотворная, конечно, эта статья. Так вот мне пришло в голову, что это неслучайная информация. Наверное, она кому-то была нужна. Эти цифры высосаны из пальца, все перемешано в кучу. Напротив фамилий актеров, которые уже давным-давно лишены всяческого интереса со стороны продюсеров и выпали из обоймы, стоят какие-то сокрушительные цифры. А напротив имен людей, которые по-прежнему в строю и неплохо зарабатывают, — мизерные.
— ...Меня удивило, что вы в конце хвоста плететесь.
— Нелепость. В одном из изданий, перепечатавших этот материал, еще есть какой-то намек на правду, потому что подписано: цифры взяты у продюсеров корпоративных вечеринок.
Может, это действительно гонорары артистов на вечеринках нефтяных шейхов? Наверное. Но я никогда там не появляюсь, потому что я не самый любимый герой этих людей, их ублажают совершенно другие соловьи, другие шуты. Эти цифры чудны. Если бы этот столбик был справедливым, то я бы, конечно, оказался вверху... У вас работает эта штука? (показывает рукой на диктофон)
— Да.
— На мне у всех отключается.
— Вы уже получили отсуженные у «Аншлага» 5000 долларов? Истратили на что-нибудь памятное?
— Ну раз вы вспомнили эту давнюю историю... Судился я с культурным фондом «Артэс», который этой передачей немножко достал зрителя. Понятно, все упирается в финансы.
Когда я пришел в «Аншлаг», лет 20 назад, еще не было никакого «Артэса». Передача имела терпимый и пристойный график выхода — раз в три месяца. Каждого выпуска ждали, ведь других юмористических проектов тогда не было. Все артисты были яркими, ни на кого не похожими: Хазанов, Задорнов, Евдокимов Миша покойный, Клара Новикова, ваш покорный слуга. И смею надеяться, что давние выпуски «Аншлага» были как-то похожи на юмористический проект. А тот участок пути, по которому передача прошла с четырехразовыми выпусками в неделю, кажется мне немыслимым. Это не просто городская пробка на дороге, это какое-то страшное ДТП в нашей культуре. Я пытался проредить количество себя в эфире. Мирным образом не удалось. Но я не хотел, чтобы меня было так много. Номеров тех давно нет, я с ними не выхожу к зрителю, они о голодухе 90-х или неустроенности 80-х. А подается это как свежак, да еще 3—4 раза в неделю, да еще с повторами наутро. Я был как многоголовая гидра, мне хотелось отрубить себе все головы, оставить только одну, с которой я хожу. «Артэс» породил целую вереницу клонов «Аншлага». «Кладовка Аншлага», «Экзамен Аншлага», «Авоська Аншлага», «Комната смеха». В общем, детишек у передачи появилось так много... И все ходили с сумочками с моим изображением. А деньги, полученные в результате тяжбы, для меня — виртуальная цифра. Это как выигрыш в казино. Это не то, ради чего я начал судиться... Помните, как заканчивалась «Кавказская пленница»? Вицин закричал, хлопая в ладоши: «Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!». Вот так же закончилась моя тяжба с «Артэсом».
— А что вы думаете о небывалой популярности бывших кавээнщиков — Comedy Club?
— Я всегда очень радуюсь любой новой форме, которую принимают юмористические проекты, так что мне нравится этот формат. Я просто сижу и выжидаю, во что выльется этот молодой задор. Меня не пугает ни ненормативность их речи, ни залихватская эпатажность. Я просто жду, когда они станут такими же, как все. Мне кажется, это неизбежно. В жанре есть традиции и каноны, которых не избежал ни один самый дерзкий прожектер, ни один самый смелый человек. У жанра есть незыблемые законы, и ничего с ними не сделаешь. Меняется тематика, меняется, может быть, язык. Но ребята из Comedy Club никуда не уйдут от того, чтобы говорить о вечном, бытовом, общечеловеческом. И теща все равно не пройдет мимо их поля зрения.
— Как вы думаете, почему одни артисты...
— Обмакните свой пакетик в чай — он уже никогда не заварится, вода остыла.
— Ничего, я потом еще кипятка попрошу. ...Почему одни артисты становятся популярными, а другие как бы ни пыжились — ничего не выходит. В чем секрет-то: в авторах монологов, в колоритной внешности и тембре голоса? Или надо быть в тусовке, дружить с продюсерами, телеканалами?
— Тут — как в задачке: есть же какие-то «дано», условия, без которых человек никогда не станет артистом, так и останется в самодеятельности. Ну не дано ему! Я считаю, в юмористике и не должно быть больших годовых урожаев, жанр сопряжен со штучностью, избирательностью. Вот, смотрите, сейчас с нами нет Миши Евдокимова, и только сейчас понимаешь масштаб... Казалось бы, простой увалень с глуховатым голосом, чего-то бурчит себе под нос. А какая с ним ушла палитра замечательная, как он чувствовал людей из народа, как показывал. Вот есть Евдокимов — нарочно не говорю «был», все равно в это невозможно поверить, — ну не может же быть таких людей много...
— А когда вы сами впервые почувствовали, что популярны?
— Это случилось сразу же после первых телеэфиров. Ведь сколько ни работай на большой сцене, популярность уместится в периметре двора. Но как только пошли первые эфиры, это было начало 80-х, я понял, что меня узнают в транспорте. У меня очень долго не было машины. Я, наверное, лет 10 добирался домой на метро и автобусом. То напряжение, которое я испытывал все эти годы... Тогда же автобусы брали штурмом...
— Весь автобус на вас пялился...
— Ну, он сначала на меня сваливался, а потом узнавал. Когда актеры жалуются на популярность, что-то лукавое в этом есть. Популярность все равно льстит самолюбию, тщеславию. И случилась бы невероятная драма, если б вдруг перестали узнавать. Особенно страдают артистки, которые тщательно выбирают темные очки, чтобы пройти незамеченными. И страшно злятся потом, если действительно остались не узнанными, плачут даже. У меня была такая знакомая. Народ в рай силком не загнать.
— Как вы сами относитесь к телевидению — к его тотальному засилью, к тому, что оно стало членом семьи, зомбирует, манипулирует?
— Это наша неверная установка. Телевизор ведь — не больше, чем электроприбор, он не может быть братом, мужем, сестрой, мамой. Вы берете блендер, только когда хотите сделать коктейль. Почему же этот телекоктейль нам нужен каждую минуту? У одного из моих родственников по жизни фоном звучит радио. Родственник плохо спит, жалуется на бессонницу. Я говорю: «А как не жаловаться, если в твой частный мир вторгается такое количество звуков? Ладно бы просто музыка, но туда же с криком врывается реклама: прокладки, новые мобильные телефоны, парфюм, унитазы, дачные участки». Можно этот водопад информации нашей слабой человеческой голове выдержать? Та же история с телевизором. Он должен включаться по необходимости. Посмотреть фильм или юмористический проект — кто что любит. Слава Богу, сейчас есть выбор. Когда говорят, что наше ТВ безальтернативно для культурного человека, это неправда. После 23 часов телевидение расцветает: замечательная документалистика, множество научных и культурных программ. Их не выбирает массовая аудитория. И сколько бы наши дамы-критикессы не сетовали по этому поводу, к сожалению, статистика упрямее, чем их желание и стремление сделать всех профессорами Сорбонны. Есть канал, который можно вообще не выключать — «Культура». Он не задевает, не ранит. Но вообще телевизор должен отдыхать. Иначе он просто меняет нашу жизнь, по-другому ее структурирует, мы становимся заложниками этого прибора. Ну сколько бы мы могли ходить в день с утюгом в руке, ну скажите мне? Он же свел бы мышцы. А телевизору мы позволяем работать целый день, садимся на наркоманский крючок этого прибора. Не надо этого.
— Вот вы ругаете дам-критикесс...
— ...я ругаю их за брезгливость по отношению к аудитории. Они не хотят принять очевидных фактов. Это столь же порочно, как затея коммунистов-ортодоксов загнать всех силком в рай. Но почему этого не получается? Потому что у всех разные представления о рае. Критикессы этим раем называют тот участок земли, на котором все время звучит Паганини на скрипке Страдивари в исполнении Спивакова, на столе всегда раскрыт Марсель Пруст на 16-й странице, аккуратно сметена пыль с томика Хайдеггера или там Кьеркегора. Эти женщины не занимаются бытом, у них по-другому устроена жизнь. Муж — непременно в очках, не отрывается от научного еженедельника или географического журнала. Но в этот рай загнать всех невозможно, потому что в этом раю скучно большинству людей. Они выбирают вполне качественное пение Димы Билана на «Евровидении», они выбирают дискотеку, дорогое пирожное. Этот снобизм и скепсис, привычные советской кухонной интеллигенции, они перенесли в наше время. Я разделяю их пафос только по отношению к тому, что среднестатистический уровень культурных предпочтений аудитории у нас, к сожалению, очень низкий. Это я разделяю, потому что, если бы он не был низким, мы бы давно расстались с пением под фонограмму.
Подходит директор Шифрина, протягивает открытку с изображением артиста: ну как тут у вас?
— У нас все хорошо, очень приятная собеседница (ставит автограф). Это парень-официант просил. Ольга, а вы чего замолчали?
— Да я ничего. Хочу как раз спросить о привычках, от которых вы никак не можете избавиться.
— Есть привычка, с которой я все время расстаюсь и всегда успешно. Опять уже неделю не курю. Очень себя уважаю в эти дни и проклинаю, когда опять срываюсь. Есть вещи, которые я в себе победить не могу. Свою патологическую рассеянность, например. Ростов поставил красную точку в этом вопросе. Вышли мы из самолета с Яном Арлазоровым, который тоже прилетел сюда по приглашению. В разгар нашей беседы подошла женщина из VIP-зала и протянула мне телефон, я забыл его в салоне самолета. Вместо того, чтобы поблагодарить ее, я тут же сорвался чуть не в слезы: «А где второй?». Меня повезли обратно в самолет. Стали набирать номер — чтобы он зазвонил в автобусе, где остальные пассажиры, если его вдруг кто-нибудь слямзил. Потом отправились в салон. Ну, естественно, он лежал у моего кресла. Знаю эти странности и привычки, очень себя ругаю, но ничего не могу поделать. Не понимаю, где тот участок мозжечка, на котором они все гнездятся. Я бы его чем-нибудь выжег. Даже рассказывать об этой рассеянности не хочу, потому что она там счастлива и распухает от гордости, что я про нее вспомнил.
— Если бы жили вторую жизнь подряд, то кем бы стали? Банальный вопрос, но все-таки все его себе задают.
— В отличие от тех, кто говорит, что ничего бы не изменил, я не стал бы упрямиться, многое подтер ластиком. Во многих случаях поступил иначе. Например, по-другому вел бы себя по отношению к родителям. Знаете, в задушевных беседах с самим собой я себя виню, что уже ничего не могу поправить. Окружающие считают, что я был примерным ребенком и достойным сыном. Я бы согласился с этим, если бы не знал и другой правды. Мы так редко задумываемся о том, что когда-нибудь останемся одни, нам это в голову не приходит, пока живы и здоровы родители. А сейчас, можете себе представить, любое воспоминание об окрике, раздражении, бурчании для меня фатально. Мне кажется, каждым из раздраженных ответов я на год лишил себя счастья продолжать общаться с родителями. Вот это то, что исправил бы. Второе — без сомнения — отказался от половины того, на что соглашался в творчестве. Я мог бы обойтись без огромного количества эфиров, на которые я шел из опаски тех, застойных, лет, когда меня много вырезали. Я бы был разборчивее, это точно. Что касается личной жизни: понимаю, что выбора у меня никакого не было. Оставил бы все, как есть, потому что состояние влюбленности, в котором чаще всего совершаешь глупости, оно не имеет никакого отношения к рассудку. И тут уже как Бог положил, так и вышло.
— И все же большинство юмористов не гнушаются мелькать на экране изо дня в день. При этом еще обвиняют друг друга в плагиате. Почему так все напряженно в юмористической среде?
— Потому что юмористических проектов много. И авторство первой шутки — это право первой ночи — стало очень важным. В отличие от музыкальных шлягеров, которые хочется слушать снова и снова, с шуткой все с точностью до наоборот. Второй раз она не интересна, про третий-четвертый я вообще не говорю — вызывает отторжение. Поэтому такое пристрастное отношение к праву первородства. Я уже советовал тем, кто на это сетует: есть же российское агентство по авторским правам, можно патентовать любое свое авторство — на монолог, на шутку — пожалуйста. Только это глупо, потому что каждый, кто читал книжку Фрейда «Остроумие и его отношение к бессознательному», знает: новых шуток на свете нет.
Перейти в архив