— Я хочу объяснить, что это у меня за поездка. Это называется — отпуск. Но у меня никакого отпуска нет. 18 июня мне будет 77 лет, но я не знаю, что такое возраст, не понимаю, не хочу. Я даже не заметил своего 75-летия — и, только открыв календарь, прочитал, что у русского поэта Евтушенко день рождения. Вот такой у меня отпуск. Дело в том, что я всегда, как приму экзамены в Оклахоме у своих студентов, сразу же еду в российскую глубинку, в так называемую провинцию. Я очень не люблю, когда это слово произносится в ироническом контексте. Провинциальность — это явление духовное, а не географическое. Если вы пойдете в музей в Нью-Йорке, то увидите, что в музеи ходят оклахомцы, канзасцы. Ньюйоркцы ходят, задрав нос. То же самое и в Москве.
Провинциалы, в ироническом смысле слова, рассыпаны везде. Их много в столице, и даже в центральных учреждениях они занимают высокие посты. А у провинциальности в хорошем смысле существует столько замечательных качеств — застенчивость, гостеприимство, прямота какая-то. Когда люди без обиняков разговаривают, ты чувствуешь пульсацию жизни страны. Такой большой как Россия.
Я сейчас делаю огромную работу — антологию «Десять веков русской поэзии». Пятитомное издание. 1000–1100 страниц в каждом томе. В этом году выйдет первый том. И я думаю, что в течение года мы будем выпускать по тому. Больше всего стихов, конечно, будет у Пушкина. На втором и третьем местах две женщины — Ахматова и Цветаева, у них будет по 60 с лишним стихов. Это главная моя работа.
Приехав в Россию, я сразу же в Москве позанимался этим вопросом, потом выехал в Ригу, в бывшую нашу республику. У нас сейчас не очень хорошие межгосударственные отношения. Тем не менее мы с Раймондом Паулсом большие друзья. И нас ничего не разделяет, как не разделяло и во времена, когда мы вместе писали песню — может быть, вы слышали ее — для Александра Малинина («Дай бог!» — «Главный»). Лет 15 тому назад она была знаменитой.
Я встретился с Паулсом еще в прошлом году в Витебске. Он мне сказал: «Женя, мне надоело писать на тексты, я хочу писать на стихи. У тебя есть стихи, Женя?» Я ему сказал: «Есть!» Я сейчас много написал стихов. Он сказал: «Давай мне все, что у тебя есть». Я отдал. В результате вышла пластиночка. Была премьера этой программы в Латышском национальном театре драмы. Паулс — Евтушенко. 12 песен. Еще три остались за рамками. Паулс меня поразил: он выбрал стихи, которые, казалось бы, недолжны петься.
Куда я дальше поехал? Я поехал в Белоруссию. Вот такая география моих поездок. У меня одна ветвь — белорусская. Мой дед Ермолай Наумыч Явтушенко был белорусом. Он три раза получил Георгия в первую мировую войну. Потом был красным партизаном навроде Чапаева. Красные ему понравились больше, потому что они обещали крестьянам землю, которую в результате не дали. А потом он стал большим красным командиром, носил два ромба, работал в Самаре на крупной военной должности. Почувствовав, что кольцо сужается, он вернулся на родину — в деревню Хомичи Калинковичского уезда Гомельской губернии, ходил по избам и просил прощения за то, что он когда-то боролся против икон. Как многие люди, которым заморочили мозги. Вставал на колени, плакал. Мой дед был арестован и навсегда исчез. Наверняка, если бы Чапаев не утонул в Урале, его бы ждала такая же участь. Потом дед был реабилитирован. Ошибочка вышла. Маленькая такая. Размером в 20 миллионов жизней.
Моя бабка Ганна была связной в партизанском отряде. Она по-семейному подняла свой сарафан, показала мне свои высохшие старческие груди — все в пятнах, до сих пор сине-красных. От фашистских зажигалок. Она не выдала партизанские тропы.
У меня, кстати, есть одна новость для историков вашего университета. Перебирая бумаги, я нашел неразобранный архив моей тети. И представьте себе, что один из моих предков был атаманом казацкой станицы. Правда, на Кубани. Это было для меня настоящим подарком... Когда я оказался в Запорожской Сечи, почувствовал что-то родное. Я это помню. И помню, что, по-честному, с сабли недрогнувшими зубами взял рюмку хорошей горилки и выпил. И был принят в казаки. Потом я съездил к своим родственникам в Гомеле. Потом мы занимались Грушинским фестивалем. Это потрясающий фестиваль. Чистейшие песни. Чего стоит один ансамбль «Витаминки» из Ульяновска. Я его обожаю. Там очень много хороших людей. Это не та массовка, которую постоянно собирают на телевидении.
Потом мы приехали в Ижевск. Калашников, кстати, является моим поклонником, как я узнал. Там никогда не выступал ни один поэт. Потом поехали в Березники. Может, кто-то из вас видел говорухинский фильм «Россия, которую мы потеряли»? Именно там он запечатлел рабочий класс, бьющийся за бутылку водки — во времена перестройки, когда сделали этот дурацкий запрет на водку. Там тоже никогда не ступала нога поэта. У нас есть большие города, которые играют огромную роль в жизни страны, в ее бюджете, но там никто из поэтов никогда не был. Вообще сейчас разрушилась связь между писателем и читателем. Книжная торговля в руках людей, которые ничего в литературе не понимают. Они заказывают книжки Донцовой, Марининой. Маринина — еще классик, по сравнению с другими, которым несть числа.
Потом мы поехали в Астрахань, где есть музеи Хлебникова, Кустодиева. Там никогда не было вечеров поэзии. Я был первым национальным поэтом после Есенина и Маяковского, который там выступал. Это же ужас. Да что говорить — в Туле, рядом с Москвой, я был первым, кто выступал из поэтов. Вот что у нас сейчас делается.
Дальше. Выступали в Ставрополе. Везде, где мы выступали, были полные залы. За исключением Ставрополя. Но в Ставрополе вообще никогда ничего подобного не было. Вы можете представить себе, что в Рязани не было ни одного персонального вечера ни одного русского поэта. Есенин никогда не выступал в Рязани. Его никто туда никогда не приглашал. Когда он был жив.
Потом я еду в Казань. Но там я уже выступал раньше... Потом — в Карелию. Там мне подарили звание почетного гражданина Карелии. За стихи о Карелии. Вот вам отпуск поэта! Потом я делаю доклад о столетии Твардовского в Москве. А на следующий день лечу в Италию, в Геную. Буду читать стихи по-итальянски и по-русски. Потом возвращаюсь в Москву. 17 июня, за день до моего дня рождения, который я, как всегда, буду праздновать в Политехническом музее. Это традиционный московский праздник. В календарях его нет, но все знают. А 18-го в Переделкино состоится открытие моего музея. Несколько лет я строил музей на моей личной земле. Я построил двухэтажный дом, в котором расположил все картины, которые мне подарили. Там есть основоположник сюрреализма — Макс Эрнст, его картин нет ни в одном нашем музее. Есть рисунки Пикассо, есть Гуттузо, Сикейроса, Хуана Миро. Есть Пиросмани 14-го года, когда-то подаренный мне в Грузии. Это то, что я собирал всю жизнь. В основном это подарки, кое-что я покупал. У меня 12 картин маслом Олега Целкова, одного из самых дорогих русских художников. Всего 120 картин. Я все это отдаю в дар России, которая меня воспитала. Через Министерство культуры. Министр будет все это открывать. На втором этаже музея будет литературная часть и триста моих фотографий. Может быть, вы не знаете, но я был одним из основателей Союза фотохудожников СССР. Я выставлял фотографии в 30 городах России и 18 странах.
В литературной части будут автографы Пастернака, других писателей, будет трость Марка Твена, подаренная мне его семьей за «Бабий яр».
А после дня рождения я еду в Италию на Капри, где буду получать свою — по-моему — 13-ю литературную премию. Вот мой отпуск, видите, какой...
Между Америкой и Россией я делю главное свое рабочее время.
В Америке я живу и работаю. Многие послы Советского Союза тоже не думали, что они будут жить и работать в Америке. А я считаю себя послом нашей культуры. Меня, конечно, никто не назначал таким послом. Но у меня было много американских друзей, больших писателей — Стейн-бек, Солсбери, они все поумирали. У меня перед ними есть должок — они очень многое сделали, чтобы не было войны между СССР и США.
Американские студенты — хорошие ребята. Почти все студенты — хорошие. Откуда потом берутся бюрократы и политики, которые втягивают людей в войны? Так же, как с девушкой: до замужества — все хорошие, откуда только берутся сварливые жены? Но легче быть прогрессивным, когда нет никакой ответственности, а когда ты занимаешь какую-то должность, на тебя со всех сторон давит ответственность. И чем человек поднимается выше, тем больше это давление. Человек должен быть очень сильным, чтобы сохранить идеалы своей юности. Я писал: «Но глядь-поглядь — утих левак, и пусть еще он ерепенится, — уже висят пеленки первенца, как белый выкинутый флаг».
Я замечаю и в Америке, и в России одно и то же. Пожалуешься на что-нибудь в ресторане, а в ответ слышишь: я — подневольный человек, я — маленький человек. Все время я это слышу. Как бы ни ругали перестройку, слов «я — маленький человек» не слышал. И в Америке, увы, в последнее время я это слышу. Потому что над людьми сейчас витает страх быть уволенными. Страх потерять работу уничтожает человека. Это давит на человека. Он скажет что-нибудь невпопад, пикнет, высунется и его уволят. Это страшно. Это становится массовым явлением.
Я в привилегированном положении. Я никогда не был членом партии, на государство не служил. Во-вторых, уволить меня с должности, которая называется «Евтушенко», невозможно. Меня можно не печатать. Называть анархистом, певцом грязных постелей. Хотя сейчас мои лирические стихи воспринимаются как проповедь целомудрия.
Известность — это долг, результат чьих-то усилий. А долги надо отдавать. Меня так топтали в свое время, но были товарищи по литературе, выводили из-под удара. Каждый человек — должник. Это радостное чувство, оно не дает стареть.
Вот тут-то я расхожусь с молодыми поэтами, которые говорят, что они никому ничего не должны. Меня не дали растоптать читатели. Когда я написал «Бабий яр», я получил десять тысяч телеграмм. Некоторые деньги присылали. Я все отправил назад. Кроме трешки, которая пришла из Крыма от одной девочки. Она жила с мамой, которая работала нянечкой в госпитале. Мать могла дать девочке только трешку из своей жалкой зарплаты. Я поместил эту трешку в рамочку.
Считаю, что в России у поэтов должно быть стремление ощущать, что ты сын этой нации. И то что Россия — это только часть человечества, а не все человечество.
Я считаю свою фразу «Поэт в России больше чем поэт» аксиомой. Не потому что я сказал. Меня многие маргиналы упрекают, что я этим якобы оскорбляю профессию поэта. Это я-то? Сколько они составили антологий? Я — человек, который реабилитировал 85 поэтов, которых у нас вообще не печатали. Так называемую «белую эмиграцию». Я горжусь этим. Быть только поэтом — это уже означает не быть поэтом...«Бабий яр» я написал от стыда. На месте, где было убито 70 тысяч человек, был мусорник. Туда подъезжали самосвалы, грузовики и сбрасывали гниющий мусор. На 70 тысяч трупов. Поэзия, которая пришла на смену шестидесятникам, так ответственно себя не вела. Вы подумайте, сколько людей убили в афганскую войну! За что? Никто из молодых поэтов не защитил свое поколение от этого бессмысленного убийства. Защищали поэты-шестидесятники. Также они выступали и против войны в Чечне. Я не принял орден из рук Ельцина... Говорят, что мы должны выработать национальную идею. Ее искусственно не вырабатывают никакие Павловские. У нас есть национальная идея — надо читать собственных классиков. Там все написано. ×
Перейти в архив