АНДРЕЙ БИТОВ: ЖИЗНЬ, ЗАЧЕМ ТЫ МНЕ ДАНА?

Со знаменитым писателем «Главный» поговорил о дружбе, любви, Пушкине, печатных машинках и знаках препинания.
Текст:
Родиона Петрова
Фото:
Родиона Петрова
Источник:
«Кто Главный.» № 83
0

Кто такой

Лауреат Государственных премий РФ, лауреат Пушкинской премии, президент российского Пен-клуба Андрей Битов родился 27 мая 1937 года в Ленинграде. Потомственный петербуржец. В школе увлекся альпинизмом, получил значок «Альпинист СССР». В 1957 году поступил в Ленинградский горный институт на геолого-разведочный факультет. Писать начал, будучи студентом. В 1957 году сборник, в который вошли и первые произведения Битова, был демонстративно сожжен во дворе института — в связи с событиями в Венгрии. Из института Битова исключили, и он попал в стройбат. В 1967 году в Москве опубликована первая книга — «Дачная местность». В 1979 году написал сценарий фильма «В четверг и больше никогда». После выхода романа «Пушкинский дом» в США и участия в альманахе «Метрополь» он практически не печатался. До прихода к власти Горбачева.

Новая книга Битова называется «Багажъ. Книга о друзьях». «Багажъ» — это аббревиатура (Белла Ахмадулина, Резо Габриадзе, Юз Алешковский, Михаил Жванецкий). Твердый знак — писатель Грант Матевосян, певица Виктория Иванова, этолог Виктор Дольник, фотограф Юрий Рост, барабанщик Владимир Тарасов, архитектор Александр Великанов.

Сам Андрей Битов на сей счет говорит: «Мой «Ъ» произошел от того, что однажды, еще в советское время, я шел по Невскому, помыли фасад как следует, и вдруг выступило слово «банкъ» с «ъ». Вот когда была твердая валюта! Поскольку эта книга о дружбе, то эта книга о твердой валюте».

О друзьях

Все мои друзья — закадычные, их не так уж много, и, к сожалению, они уходят. В моем возрасте нового преданного друга приобрести очень трудно. Это, может быть, даже сложнее, чем найти любовь. Первая любовь, вторая, третья... Сколько можно? В «Азбуке-классике» недавно издали книгу стихов Окуджавы. Выбрали плотного и качественного Окуджаву, и мне выпала честь писать предисловие. Я не большой поклонник бардовской песни, но друг и ценитель Булата. Я выжимал из себя по крохам все, что мог о нем сказать, и вдруг всплыли в памяти Булатовские строчки:

«А как первая любовь — она сердце жжет.

А вторая любовь — она к первой льнет.

А как третья любовь — ключ дрожит в замке,

Ключ дрожит в замке, чемодан в руке».

Попробуй, напиши строчку про четвертую любовь, — не получится.

О любви

О любви я написал, строго говоря, одну книгу. Это «Улетающий Монахов», довольно противная книга. Я там жестоко обошелся с мужским полом — спрашивал, а умеет ли он вообще любить. Это роман-монолог о разных возрастах мужской любви. В романе три женщины. Одну он всю жизнь любит, другая его всю жизнь любит, а с третьей он попросту спит. Я помню, при советском режиме меня спрашивали: «Как это три? Всегда должна была быть одна». А одной не бывает. Может быть сколько угодно. Любовь — это... Я не берусь определить, что такое любовь между мужчиной и женщиной. Я лишь догадываюсь.

О литературе в школе

Этот ужас был всегда. Думаю, что это ужас и сейчас, но просто на другом этапе. На самом деле, надо учить людей читать, а не учить их курсу литературы. А вот, как учить читать — это вопрос. Надо учить пониманию текста. Это вполне возможно. В Финляндии преподают именно чтение, а не литературу. Надо, чтобы человек сумел прочитать книгу и сумел рассказать об этом. Это было бы правильно. Не писать сочинение «Образ Татьяны» или о взаимоотношениях с Григорием Мелеховым, а что-то другое. Ты принес книгу, может, и учитель ее не читал, но ты говоришь, что она хорошая, доказываешь это. Вот это было бы уже обучение литературе.

О печатной машинке и компьютере

Я очень рано перешел на машинку, кстати, это была целая революция в моей стилистике, потому что ушел целый пласт обработки. На машинке вы почти не можете писать черновики, потому что трудно править. Страницы надо вынуть. Это уже прерыв дыхания. Я помню, как перешел на машинку, это было в 61-м году. По идее мне было бы легко перейти на компьютер, но сделал я это поздно, только в 92-м. Начал бороться с этой машиной адской и, надо сказать, не преодолел ее. Я по-прежнему пользуюсь ею как пишущей машинкой. Тут есть свои плюсы. Она заставляет тебя писать еще чище... Впрочем, я не претендую, чтобы изучали мои черновики. Думаю, что надо писать беловики. Плохо не следует писать.

О черновиках

Но даже черновик должен быть написан хорошо. Это я понял, потому что много занимался Пушкиным и всегда вглядывался в его черновики. Он действительно много работал над стихотворением. Почему он это предпочел, а это выкинул? Я это не понимал до тех пор, пока не попробовал читать черновики Пушкина под джазовую импровизацию. Джазмены подхватывали этот первый пласт вдохновения... Затем мастер превращает черновик в окончательный результат. Иногда он бывает мертвым, а иногда — совершенным. (В 1998–1999 годах «Пушкинский джаз» — Битов и музыканты — гастролировал в Нью-Йорке, Берлине, Санкт-Петербурге и Москве. — «Главный»). Все равно черновик — это самая красивая вещь. Мне кажется, рукопись, которая дрожит между черновиком и беловиком, то есть текст, который находится в промежутке, — это самый дышащий текст, его нельзя слишком выправлять, потому что он тогда становится выбритым. Его нельзя слишком начерно писать, потому что тогда это значит, что ты написал плохой текст. Буквально на днях думал об этом, читая на ночь. Я читаю, чтобы уснуть, то, что помню из Пушкина. И вот я читаю: «Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?»

О Пушкине

Всю жизнь я ратовал за то, чтобы издать Пушкина хронологически, дать, по возможности, все, что он писал — письмо, записку, прозу, стихотворение. Это дает поразительный результат, ощущение абсолютной связности текста от первого до последнего слова. «Хронологический» Пушкин сейчас выходит постепенно и медленно. Вышли первые три тома. Мне удалось издать последний год его жизни. Оконченное, неоконченное, письмо, записка, подсчеты долгов — все это единым текстом. Всю жизнь я мечтал написать биографию Пушкина вспять — от смерти до рождения. Это, в принципе, соответствует природе прозы. Мы знаем финал, потом придумываем предысторию героя... В Принстоне я читал курс по Пушкину — от умирающего Пушкина до родившегося. В такой же последовательности я и мои аспиранты читали тексты. Было видно, какое у него было хозяйство, какой он был «жадный крестьянин», ни одно слово не пропадало. Из каких-то неудач оно выпархивало через 10–20 лет в шедевры.

О редакторе

Мне он не нужен. Раньше был нужен в качестве лоцмана, который умудрялся провести твою рукопись между главным редактором, редактором, цензором с минимальными потерями. Он был твоим сторонником. Он ценил рукопись и разделял твои взгляды. Тогда редактор был нужен. Я видел замечательных редакторов. В «Новом мире» работала Инна Борисова. Когда уже была гласность, надо было печатать «Пушкинский дом», и он целиком «не лез». Я не мог сам сократить, доверился ей, она сделала это хорошо. Потом она же сделала вырезку из замечательного романа моей первой жены Инги Петкевич, потому что целиком роман никак не проходил. Это была такая «черная» вещь — «Плач красной суки». Она вырезала из него повесть, которая произвела впечатление и называлась «Свободное падение». Ее тогда прочли многие. Редактор нужен, когда автор недостаточно квалифицирован, но очень содержателен и талантлив. Подобная история была с Леонидом Габышевым, который написал роман «Одлян, или Воздух свободы». Роман — про детскую колонию. Книгу нужно было редактировать. Я сказал Габышеву, когда он впервые принес мне рукопись: «Совершенно дикая проза». Такое редко встречается — дикая и хорошая одновременно. Дикая правда, переваренная художественным мозгом. Он принес мне толстый портфель, набитый до отказа тысячестраничной рукописью. Там было совершенно немыслимое количество ошибок, неграмотности и чего угодно. Я ему сказал, что надо поработать над рукописью. Габышев ответил, что это может сделать любой корректор. Это было его рабочее отношение к делу. А вот написать такой роман, действительно, кроме него никто не мог. На самом деле, грамотному человеку, который знает культуру речи и письма, редактор и корректор не нужен. Более того, все это бывает в убыток. Помню, совсем недавно сердился на некоторые «очепятки» в своей последней книжке. Они принадлежали корректору, который думал, что я неправильно употребил слово. А я его правильно употребил... Вспоминаю интервью Набокова после выхода его «Ады» на английском языке. Очень высокомерное, снобистское интервью — таким был и сам Набоков. На последний вопрос: «Что бы вы хотели пожелать будущей литературе?» он ответил: «Да ничего бы я не хотел пожелать, разве что моих последующих изданий, особенно в мягких обложках, и чтобы были исправлены немногочисленные опечатки».


Читайте также:


Текст:
Родиона Петрова
Фото:
Родиона Петрова
Источник:
«Кто Главный.» № 83
0
Перейти в архив