— Вам надо было сначала ко мне, а потом уже ко всем остальным. Я читала о Шолохове слова тех, кого знаю лично, критик Шкерин, например, он бывал в Вешенской и в Москве к папе заходил, так вот даже они врут безбожно. Или потому что старые, и память им изменяет, или потому что хочется приукрасить.
Дочь Шолохова держит в руках номер «Главного» за июнь 2006-го с отцом на обложке. Внутри журнала большая фотография писателя в смокинге, сидящего рядом с дамой.
— Эта дама — сестра Альфреда Нобеля. Она меня поправляла: начала сначала экзаменовать, знаю ли, кто такой ее брат. Я говорю: «Нобель, владелец нефтепромыслов в Баку и все прочее». Мадам только и сказала мне: «Не НОбель, а НобЕль». Мы все тогда были на вручении, мне было 30 лет, мое платье сейчас висит в нашем музее. Я больше его ни разу не надевала: открытое вечернее платье до полу с высокими перчатками. Я помню этот вечер, все было настолько красиво и торжественно, что, казалось, попадаешь в другой век, если не 18-й, то 19-й точно. Даже прессу не пускали в костюмах, только во фраках.
СТАЛИН
— Отец такими серьезными вещами, как его отношение к коллективизации, к организованному голоду 1932 года, перепиской с ЦК или со Сталиным, — такими вещами в те годы с нами не делился, мы были действительно дети. Попозже уже шли разговоры, которые я понимала. Со Сталиным у Шолохова были очень сложные и двойственные отношения. Отец уважал в нем человека умного, интересующегося искусством, литературой, с которым можно поговорить на любую тему, о жизни в том числе. Отца всегда поражали две вещи: что Сталин всегда сам его приглашал, когда Шолохов, не извещая никого, приезжал в Москву. И что только-только он успевал прочесть какую-то книжку молодого писателя, а Сталин ее уже читал, ее уже можно было с ним обсуждать. Говорили они обо всем, причем отец не стеснялся высказаться, и Сталин всегда внимательно его слушал.
— Почему Шолохов его не боялся?
— Я не знаю, почему, возможно, потому что он ничего не боялся. Сталин его уважал, и это чувство было взаимным. Я думаю, Сталину просто было интересно посмотреть на жизнь с другой стороны, отец же приезжал из глубинки. И потом Сталину все в открытую льстили, а отец был очень прямолинейным, говорил все, что считал нужным. Надо сказать, что первое время, и в 30-е годы, и в войну, Сталин относился к Шолохову очень хорошо, можно сказать, спас ему жизнь: во время репрессий 1937 года на отца было заведено дело и его по дороге на Миллерово должны были расстрелять за попытку побега. Сталин лично вмешался.
— Они были в дружеских отношениях?
— Нет. Сталин ни с кем не мог быть другом, ни по своему положению, ни просто так. Возьмите его отношение к собственным детям, он ни с кем, так сказать, не был близок, всех держал на расстоянии. Сталин мог хорошо и мило беседовать, угощать, а мог тут же подписать указ — и загремит человек неизвестно куда.
— Вы Сталина сами видели?
— Близко нет, только на параде. Посмотрела, ну Сталин и Сталин, никаких чувств особенных не было, в театре как-то виделись еще, он в ложе царской сидел, а мы в партере.
— Что случилось после того, как Сталин отменил приказ о расстреле Шолохова?
— Он внимательно следил за папиными передвижениями по фронтам, даже специально приказывал не пускать его на передовую. Но отец мало слушал приказов, он по природе анархист был, ну так, с положительной стороны. И когда он разбился с самолетом в Куйбышеве, Сталин прислал нам посылку огромную для того, чтобы отец поправлялся. Там сгущенное молоко, сливочное масло, шоколад, его любимые папиросы, колбасы, консервы, мы даже не успели ничего этого попробовать, ну разве что конфеты. Уже собирались ехать в Вешенскую (как раз немцев от Ростова погнали), мы эту посылку привезли, а потом через несколько дней началась бомбежка, и мы уехали, все это осталось, солдаты лакомились сталинским подарком.
Отец никогда не напрашивался на встречи с ним, только вот когда грозил расстрел ему и многим нашим райкомовским работникам, тогда отец попросил принять его срочно. И второй раз он попросил о встрече, когда вышел 12-й том собрания сочинений Сталина, где Сталин писал: «Шолохов в «Тихом Доне» допустил грубейшие идеологические ошибки, но это не значит, что мы не будем печатать Шолохова». И отец написал ему письмо, в котором попросил либо его принять, либо ответить, какие ошибки он допустил. Отец пользовался архивами и, так сказать, достоверными материалами, так вот что именно Сталин считал ошибками, отец никогда не узнал. После этого письма Сталин его не принял ни разу, не приглашал и на письмо не отвечал. Никто до сих пор не знает, почему Сталин так поступил. Но после выхода этого тома Шолохова просто перестали печатать и переиздавать в течение нескольких лет, до самой смерти Сталина.
— Отец пытался на ситуацию как-то повлиять?
— Нет, он очень самолюбивый был, унижаться перед кем-то и просить, чтобы его издали, он никогда не мог себе позволить. Напечатают — значит хорошо, не напечатают — он не будет настаивать. Он переживал по этому поводу, потому что не понимал, какие там были ошибки, и в чем он провинился. А кроме Сталина ему об этом никто не мог сказать. Он считал, что написал правду, ну а что показалось Сталину — неизвестно... Кстати, Шкерин или Шахмогонов, так сказать, кто-то из «друзей», они наврали, сказали, что Шолохов сидел в ресторане гостиницы «Грандотель» с братьями-писателями, они там выпивали, пришел кто-то и сказал, что Шолохова ждет Сталин. Якобы отец попросил для товарищей еще коньяку и никуда не торопился. Ему говорят, мол, Сталин же ждет! И отец ответил: «Я его дольше ждал». Не мог отец этого сказать, он не был настолько хамом. Он мог сказать, что болен, ну что угодно, так хамить бы он не стал никогда. Они это говорили, думаю, чтобы показать какую-то близость с отцом, как будто они сами этому были свидетелями, и говорят, что это было в день рождения папы. В день рождения отца Сталин принимал его только один раз, это было в 1935 году, отцу исполнилось 30, мы тогда были маленькие еще, но я очень хорошо помню. Мы сидели в гостинице «Националь», отмечали его день рождения, я, брат Саша, мама, друг папы Вася Кудашов и папа. Просто сидели ужинали, открыли бутылку шампанского, и где-то в половине десятого, когда мы собирались заканчивать ужин, раздался звонок и папу спросили, может ли он сейчас подъехать. Он поехал, и мы ждали. И вот уже Саша спал, а мама все время стояла у окна (номер выходил на Манежную площадь, как раз видно было Спасскую башню), я с ней стояла, мы до-о-олго ждали. И вот уже начало рассветать часа в 4, половине 5-го, и мы увидели, что отец спускается от Мавзолея, идет пешком не по переходам, а прямо через площадь и что-то такое несет в руках. Оказалось, что они просто сидели, беседовали, Сталин спросил, не оторвал ли он его от дел. Отец сказал, что нет, что у него день рождения. «Что ж вы мне не сказали сразу, что отмечаете? Мы могли бы перенести встречу! Ну, а раз уж так получилось...». И дает Шолохову бутылку коньяка, оплетенную соломой, огромную коробку конфет и сверток. А в свертке медвежья колбаса, которую Сталину сибиряки-охотники прислали, и он сказал отцу вот эти круги колбасы забрать на праздничный ужин. Ну а какой ужин уже, когда утро было.
ХРУЩЕВ, БРЕЖНЕВ, ЧЕРНЕНКО
— После смерти Сталина Шолохова, как и всех, стали издавать. Сразу амнистировали и издавали, а так — боялись.
— У Шолохова сложились отношения с Хрущевым?
— Да как вам сказать... Хрущев приезжал в Вешенскую, папа ездил к нему в Ялту на дачу. Ну что... По сравнению со Сталиным Хрущев — человек из народа, человек не столько умный, сколько хитрый. Отец его с юмором воспринимал, наверное, думал, что такой человек таким государством руководить не может. Они были на равных, разговаривали «на ты». Со Сталиным нет. Я вообще удивляюсь, ему 28 лет было, когда он письма Сталину писал о голоде 1932-го такие, за которые мог потом голову свою подставить. Сейчас перечитываю, как он мог, фактически мальчишка, главе государства подобное писать?
...А Брежнев хотел, как и Хрущев, сюда приехать. Отец сказал: «Знаете, Леонид Ильич, у нас неудачный год, плохой нынче урожай, засуха...». Не хотел, чтобы он приезжал. С Брежневым вообще была такая история. Во время войны они, оба полковники, встретились совершенно случайно на ночных фронтовых дорогах в Украине, в районе Дебальцево. Все было разворочено танками, никаких огней, отец нашел какой-то домик, оказалось — бывшая сберкасса, там стол огромный стоит, а в это время заходит еще один полковник. Одну шинель постелили на этот стол, вдвоем легли, второй шинелью накрылись, утром встали и уехали. Отец потом по фотографии его узнал и напомнил ему как-то, как жизнь людей сводит. Но с Брежневым они тоже не дружили. Шолохов-то видел, что творится в стране, и со многим был не согласен, ни с хрущевской, ни с брежневской позицией. Страна была в застое и не было идейного руководителя. Хотя при Брежневе Алексей Николаевич Косыгин предлагал экономическую реформу, которую отверг Брежнев. Они с отцом на эту тему много говорили, что надо что-то делать, и папа Косыгина поддерживал.
— Шолохов стремился в политику?
— Никуда он не стремился. Его выдвигали в Верховный Совет с первого до последнего созыва, уже он умирающим был, а его все выдвигали в депутаты. Ну, что мог, он все сделал.
— А чего он сам хотел?
— Он творчества хотел, писать правду, а не мог писать, потому что знал, что не напечатают. Начал писать «Они сражались за Родину», а Хрущев сказал: «Нет, об этой войне писать еще рано».
Отец все равно попробовал. Зимянин (редактор «Правды») попросил у него отрывок, где как раз о Сталине, о лагерях и тюрьмах. Потом позвонил, сказал, что не может это напечатать. Отец ответил: «А чего же ты сидишь редактором «Правды», если сам ничего не решаешь? Или я не такой коммунист, как ты, и у меня не такой красный партбилет?». Зимянин попробовал отдать отрывок министру культуры Демичеву, потом отослал самому Брежневу. Эти 30 страниц на машинке у Брежнева лежали, лежали. Потом отец написал, что уезжает в Вешенскую и просит хотя бы из простой вежливости ответить, потому что вся Москва уже знала, что отрывок есть. Так никто, конечно, и не ответил, а отрывок этот изуродовали и напечатали без ведома папы, подредактировали в общем.
— Ваш отец предвидел, какое будущее ждет страну?
— Когда пришел к власти Черненко, он сказал маме: «Слава богу, что мы до этого не доживем». Полагаю, предвидел перестройку, хотя и понимал, что нет пока такого лидера, который бы страну повернул, как тот же Сталин на коллективизацию или Ленин на электрификацию. Поэтому, когда Черненко выбрали, а он Черненко очень хорошо знал по его вялым выступлениям на заседаниях ЦК, он совсем надежду потерял.
БОНДАРЧУК И ГЕРАСИМОВ
— Отец не любил ни театр, ни кино, только книги. Считал, что постановки убивают произведение, что для кино нужно писать отдельно, а инсценировать крупные произведения нельзя. Поэтому все хоть и говорят, что он был в восторге от герасимовского «Тихого Дона», на самом деле далеко не в восторге, он просто не хотел обижать артистов и режиссера.
— Шолохов был жив, когда Бондарчук начал снимать «Тихий Дон» для итальянцев?
— Нет. Тут такая история. У меня был приятель, сценарист на «Ленфильме», писал сценарии к рассказам папы и к «Поднятой целине», потом написал сценарий для 16- или 17-серийного фильма, телевизионного варианта «Тихого Дона». Отец согласился на сценарий, а Бондарчук об этом узнал и приехал к нему и говорит: «Я в свой творческий план поставил «Тихий Дон». Ты мне что, не доверяешь? Отдаешь такое дело мальчишкам!». Отец сказал: «Хорошо, снимай ты». Идет время, Бондарчук не снимает и не снимает. А все потому, что Герасимов ему сказал: «Умру, тогда будешь делать, что хочешь с «Тихим Доном». Когда не стало Герасимова и папы, Бондарчук делал это вообще без сценария, просто так, с книги снимал. Наши, которые участвовали в массовке, ругались не знаю как, что рязанские рубахи надели на казачек. Ну какая Аксинья из этой французской пигалицы, а из английского гея — Григорий? Хотя я не думаю, что Бондарчук снял бы лучше Герасимова, даже если с нашими актерами.
СОЛЖЕНИЦЫН
— Представления нашего поколения о Шолохове, они искажены?
— Очень искажены. О нем в последнее время было написано столько негатива и совсем немного правды. Его книг не знают. Потому что в школе Шолохова одно время не проходили, потом их начали действительно что «проходить» — роман за урок. И эти сплетни о том, он автор, не он автор... Даже когда нашлись рукописи с его правкой (эти рукописи издали, чтобы люди видели, как он работал над этими двумя книгами), все равно продолжают выдумывать ну такое... Будто какой-то сумасшедший у него в подвале сидел и писал за папу, а тот его кормил! Эти мифы появились очень давно, еще в 1929 году. Говорили, что не мог мальчишка с хутора в 24 года «Тихий Дон» написать. А то, что у него за плечами уже два сборника рассказов было, никого не волновало, как, например, не волновало и то, что Лермонтов примерно в том же возрасте написал «Демона» и «Маскарад». То есть тут кому-то дано, кому-то не дано. Отец всю эту возню назвал «хорошо организованной завистью». Зависть эта, кстати, начала исходить в первую очередь от ростовских писателей. В 29-м году была создана комиссия по рассмотрению авторства Шолохова, где только один человек был настроен позитивно — Серафимович, который писал предисловие к его рассказам и очень высоко его ценил. Курировала эту комиссию Мария Ульянова, сестра Ленина, которая в то время была ответственным секретарем газеты «Правда». Отец отвез целый чемодан материалов и рукописей, которыми он пользовался. Комиссия это все внимательнейшим образом изучила, и в «Правде» было опубликовано письмо, из которого стало ясно, что все, что пишут о Шолохове, — это клевета, а за клевету люди должны нести уголовную ответственность. На этом все закончилось, до первых послаблений. Теперь, когда он умер и ответить уже не может, эти нападки особенно сильные.
— Они с Солженицыным были знакомы?
— Близко нет. Виделись всего один раз на приеме у Хрущева. Тогда Солженицын к нему не подошел, а прислал письмо, мол, обстановка приема не позволила ему лично высказать свое восхищение автору «Тихого Дона». А после этого он стал самым главным организатором всей этой свистопляски, обвинений в плагиате.
— Шолохов считался просоветским писателем, влиятельным и вхожим в высокие кабинеты. Поэтому быть ему в оппозиции, писать про него из подполья, критиковать считалось, наверное, почти геройством.
— Диссидентов он не очень уважал, поскольку был патриотом. И потом считал, что каждый писатель, который задумал писать что-то негативное о своей родине, должен крепко подумать, как это отразится на молодежи и настроит людей по отношению к своей собственной стране. Вот возьмите настрой молодежи перед войной и вот сейчас. Тогда рвались в военкоматы, а сейчас из них бегут в ближайшие кусты. Нельзя жить в своей стране и плевать на нее, как нельзя на мать на свою плевать. Потому что ее не выбирают. Поэтому пишите критические статьи, письма в правительство, книги пишите, но знайте, что есть грань, которую переходить нельзя.
ЧЕРНАЯ СВИНЬЯ
— Он был для нас отец, внимательный семьянин, который никогда не навязывал своего мнения и умел слушать.
— А по каким принципам он вас воспитывал?
— Нас никто не воспитывал. Мы воспитывались на примере родителей и на улице. Нам было четко определено, что такое хорошо и что плохо, поэтому никаких воспитательных мер к нам никто не применял, мы были абсолютно свободны.
— Как он общался с поклонниками своего творчества?
— Где он их видел? Тогда только за певцами и за балеринами бегали. А он здесь сидел в Вешенской, какие поклонники... ну, придет пастух какой-нибудь. Только поездив с ним за границей, мы поняли, что это всемирно известный писатель, а не просто папа.
— А как он писал? Просил тишины, может, или кофе пил?
— Он писал по ночам, ничего не требовал такого. Днем общался с людьми, просителями всякими. Или, когда невмоготу уже было, на Хопер уезжал на несколько дней с мамой и удочками. Вообще он без мамы никуда, только на фронт. Нашим воспитанием мама никак не занималась, потому что она целиком была занята папой: то она печатала на машинке, то она ему переписывала что-то, то просто должна была сидеть рядом... Знаете что. Вы эту статью можете с полным правом назвать «Интервью с человеком, который мешал Шолохову писать «Тихий Дон». Папе было 23 года, мне — 2. Я очень болела, он, чтобы помочь маме, подолгу со мной возился: одной рукой качал мою люльку, другой — писал роман.
— А как Михаил Александрович выглядел обычно?
— О! Он одевался, как бомж! Летом носил холщовые брюки и шелковую или батистовую рубашку и на босу ногу тапочки. Просыпался рано, выходил на веранду. Как-то вышел так, у калитки стоит мужичок и говорит: «Слухай, парень, мне бы Шолохова повидать». «Ну, я Шолохов, дедушка». Тот говорит: «Не бреши!». Все представляли Шолохова совсем не так, как он выглядел. А после войны вообще ничего не было, и он дома носил свою форменную гимнастерку и сапоги. У него и фотографий много таких. После войны ведь все донашивали военную форму. А вообще следил за собой, не мог не побриться. Первым делом брился, умывался и только тогда уже выползал после рабочей своей ночи, мы уже в школу уходили. После войны он стал работать рано утром, с 3 до 10.
Он никогда не был грубым, всегда рот до ушей и хорошее настроение. Я его совершенно не помню хмурым. В еде был неприхотливым человеком, никогда не делал никаких заказов. Любил рыбу и дичь, а еще домашнюю свиную колбасу. У нас полный двор был зверей, папа наберет полные карманы кукурузы и ходит по двору. Были у нас и корова, и кабаны, и утки. Шолохов был «селекционером», скрещивал диких уток с домашними серыми, чтобы подсадных на охоте выпускать. Но ничего у него не получилось. Аховый охотник дядя Костя как-то попросил у него этих подсадных уток, Шолохов ему дал, но дядя привязал им на ноги грузики, поскольку боялся, что они улетят. В общем, эти селекционные утки у него утонули. Потом был неудачный опыт с разведением черной свиньи, которую мы везли поездом, и которая, опоросившись, съела свой помет. Отец тогда сказал: «Немедленно зарезать». На этом его опыты и закончились.
Шолохов курил постоянно, не помню его без сигареты. Любил ростовский «Беломор», а если выезжал куда-то за границу, самые ординарные всегда заказывал — сигареты «Галуаз», синие, которые рабочие курили.
Он терпеть не мог фотографироваться, позировать. Но так как его часто снимали и стали узнавать на улице, ему пришлось по Москве на машине ездить. Сам он водил, но не очень любил это занятие. Вообще были проблемы с техникой, хотя у него был какой-то фотоаппарат с треногой, он, так сказать, фотографировал. Но я не знаю, чтобы он сделал хотя бы один снимок, мы этого не видели. Что такое магнитофон, он вообще понятия не имел. Приехали мы в Японию, были на конвейере фирмы «Мацушито», и там такие маленькие (у нас еще не было, 1966-й год шел) были магнитофончики. Нам всем эти кассетники подарили. Мой брат Саша говорит отцу: мол, наговори чего-нибудь, запишем и сейчас прокрутим. Он, значит, записал, стал открывать крышку, где кассета крутится, а Шолохов ему: «Закрой — засветишь!». Думал, как с фотопленкой.
Перейти в архив