Познакомился я с Марком в начале пятидесятых. Он тогда работал инженером-проектировщиком в одном из КБ Аксая, работал, насколько я знаю, неплохо, но работой своей тяготился, поскольку интересы его лежали совсем в другой области. Был он маленького росточка, очень худ, астеничен, болезнен, сильно заикался. Невзирая на инженерную профессию, был он человеком гуманитарного склада, превеликим библиофилом, завсегдатаем букинистических магазинов и книжных развалов, писал стихи, в основном сатирические, пробовал себя в прозе. Но была у него и подлинная страсть — искусство, живопись. В его библиотеке львиную долю занимали альбомы, репродукции, книги по искусствоведению. Говорил об искусстве он как профессионал, и в то же время захватывающе интересно. Лет десять подряд регулярно ездил он в Москву и Ленинград, посещая музеи и выставки, во время отпусков целыми сутками просиживал в библиотеках и книгохранилищах. Однажды он признался, что задумал серию книг о живописи Серебряного века, а для начала тетралогию: Серов, Врубель, Нестеров, Поленов. Материалов, часто уникальных, собрал он великое множество, неутомимо группировал и классифицировал свои выписки и картотеки. Окружающие иронически пожимали плечами — очередная безобидная причуда, но даже скептики умолкли, когда в 1967 году вышла его объемистая книга «Валентин Серов». И вышла не где-то, а в издательстве «Искусство», открыв собой знаменитую теперь уже многотомную серию «Жизнь в искусстве», и сразу стала событием. Ее восторженно отрецензировал в «Литературной России» сам К.И. Чуковский. Он писал, что только что прочел книгу совершенно неизвестного ему автора и испытал нечаянную радость. Статья так и называлась — «Нечаянная радость». В этой книге Марку удалось дать широкую панораму художественной жизни в России конца XIX — начала XX века — Врубель, Коровин, Левитан, Васнецов, Поленов, Репин, Бенуа, Сомов, меценаты, писатели, артисты, музыканты, критики. В частном письме к Копшицеру, ныне хранящемся в ЦГАЛИ, Чуковский писал (привожу по памяти): «Почти всех людей, Вами изображенных, я хорошо знал, а вы, естественно, нет, между тем они изображены у вас так правдиво и живо, что только диву даешься». Книга была написана отличным языком и мастерски сочетала приемы искусствоведческого исследования и биографического романа. Кстати
сказать, Марк очень внимательно читал книги мастеров биографического жанра — от Вазари до Цвейга, Моруа, Мистлера, Паустовского, того же Чуковского. Позже он даже написал статью об этом жанре, послал ее в «Вопросы литературы», где ее, помнится, так и не опубликовали.
Едва закончив книгу о Серове, Марк принялся за роман-исследование об одном из интереснейших деятелей русской культуры того же периода Савве Мамонтове, купце-меценате, вдохновителе знаменитого Абрамцева, основателе частной оперы, артисте, художнике, великом пропагандисте отечественного искусства. В 1972 году в той же серии одновременно вышли второе издание «Валентина Серова» и книга о Мамонтове. А через год К. Чуковский, В. Каверин и С. Залыгин дали Марку рекомендации в Союз писателей.
Несмотря на столь весомые рекомендации, на активную поддержку многих ростовских писателей (В. Фоменко, В. Семина, Н. Скребова, И. Бондаренко, Г. Колесникова, В. Сидорова, В. Жака, Б. Изюмского, Н. Сухановой), тогдашнее, мягко выражаясь, консервативное руководство Союза с помощью послушного «болота» провалило Марка на приеме. Не могу не вспомнить некоторых колоритных деталей. На обсуждении один из наших «маститых» прозаиков изрек: «Раз он написал о художниках, так пусть и вступает в Союз художников». На что Владимир Дмитриевич Фоменко ядовито ответил: «А если бы Тургенев принес вам свои «Записки охотника», вы бы послали его в Союз охотников?» Что это было, зависть «великих», а иногда и бесталанных, литераторов к подлинному дарованию, злобный и корпоративный дух, с ходу отторгающий чужака, скрытый антисемитизм? Видимо, всего понемногу.
Вся эта история стоила Марку большой нервотрепки. Впрочем, он вскоре подал документы в Союз художников, где обстановка была куда человечней, и был сразу же принят. Рекомендации туда ему дали три крупнейших столичных искусствоведа.
Читайте также: «Главный» раскопал среди своих записей давнее интервью с Леонидом Григорьяном, легендарным ростовским писателем, переводчиком и поэтом.
Перейти в архив