Юлька

Печатается с сокращениями
Текст:
Дмитрия Диброва.
Источник:
«Кто Главный.» № 4
0

Стояла страшная жара, и мне было четырнадцать, когда в мою жизнь вошла Юлька.

Она заявила, что влюбилась в меня с первого взгляда, и что мы должны пойти отметить это дело.

— Можем ко мне, — сказал я.

— Родители? — деловито осведомилась Юлька.

— Сочи, пансионат «Светлана».

— Тебе сколько лет?

— Семнадцать.

— Врешь.

— Для твоего же блага.

— А что, совсем жопа?

— Четырнадцать. Это жопа?

— Меня убьют на фиг. Пошли к тебе.

Прямо перед нашей скамейкой стоял дипломный проект Вучетича. Четыре здоровяка держали гигантскую вазу вроде той, из которой на дни рождения и праздники наши родственники ели салат «Оливье», а вокруг сидели жабы и черепахи. У всех горлом шла вода.

Я смотрю на эту картину, сколько себя помню: мы часто приходили сюда с папой. Теперь на нее смотрела и Юлька. Юлькины джинсы запирались на здоровенную медную булавку. Такой, по маминым словам, цыгане выкалывают глаза непослушным малышам.

Я был послушным.

Гостиная так и не приняла Юльку. Резной дореволюционный сервант с брюзжанием отдал хрустальные фужеры и бутылку с отцовским «Мартини».

Зато наперсница школярских исканий, моя келейка, вобрала в себя Юльку со всеми ее выходками, как родную. И гипсовый «Мыслитель» — подарок отцовых студентов — покорно притих под летучим Юлькиным лифчиком.

…В Юльку влюбился городской прокурор. В шалманчик напротив Старого базара, где она работает барменшей, он приезжает на «Волге» с телевизором. «Я вам, Юля, квартиру с пропиской…» — и дарит конфеты «Мерси» с ликером.

— И ты что?

— Ем конфеты, конечно, усек? — наощупь в хохочущем юлькином пузике ясно чувствуются так и не усвоенные прокуроские «Мерси».

— Еще вопросы есть?

— Есть. Почему сегодня у фонтана ты выбрала именно меня?

— Не выбрала, а влюбилась по уши, усек? На фиг ты мне нужен, чтобы выбирать.

— Так все-таки?

— Прямо по полочкам?

— Да.

— Так не все можно. Ну, а — умненький. Бэ — невинненький. Вэ — волосы курчавые. Гэ — губы сексуальные.

— Никофа мы не фовумал — да подожди, Юлька!.. А откуда ты могла знать про «а — умненького»? Ты же влюбилась в меня до того, как заговорила?

— А постой за стойкой бара — через месяц людей будешь видеть рентгеном.

— Юлька, я наймусь к тебе в бар.

— Боже упаси.

— Выражение моей мамы.

— У тебя впереди ох-х-хренительная жизнь — ой, извините, — она оглядывается на групповой портрет Оркестра Махавишну. — Только не напортачь.

— Откуда ты знаешь? Стойка бара?

— Угу. Дай яблоко.

— Если ты все знаешь, скажи: я на тебе женюсь?

— Не-а.

— А на ком?

— На такой же, как сам, профессорской дочке. Тебе бы пошла худенькая блондинка с большими сиськами…

— Ну вот, а говоришь, не женюсь.

— …Но твоя профессорша будет красивая и толстая брюнетка.

— Как ты это поняла?

— По портрету твоей мамочки. Выбрось огрызок.

— У меня к тебе еще вопрос…

— Вижу.

— Все, финиш! — вопит Юлька, и секунду спустя лязгает булавка. Ворота закрыты.

— Ты куда?

— В пять я уже за стойкой.

— Давай встречаться.

— Ой, убил! — Юлька даже присела на край дивана от смеха. — Ты хоть знаешь, что такое «встречаться»? Лучше скажи «давай это самое».

— Давай это самое.

— А это самое у меня есть с кем. Усек?

И уже совсем было сев в такси, Юлька вдруг выпархивает ко мне на тротуар.

— Давай, быстро, когда и где… завтра.

— В одиннадцать у фонтана.

— Хорошо. Хотя я, конечно, не приду. Вот так у меня всегда: вечно влюблюсь, как дура.

Я, конечно, пришел в десять. И первое, что увидел с лестницы, пока спускался к фонтанной лавке, были Юлькины босоножки. Потом джинсы. Следом — клетчатая ковбойка. Венчалось это сооружение сонной улыбкой на запрокинутом к солнцу лице. Мимо троллейбусы везли людей с тубусами и портфелями. В брызгах фонтана стояла радуга, и загорала Юлька.

— К тебе не пойдем. Жарко, — не открывая глаз, проговорила она.

— Я думал, ты не придешь.

— А я все еще думаю, придти или нет.

— Ну, решай скорей.

— Ты мужик, ты и решай.

— Юлька, а ну немедленно сюда!

В ту же секунду кошачьи глаза вспыхивают у самого моего носа.

— Я здесь хозяин. Куда идем?

— На Левбердон.

Это, конечно, сказал не я. Это во мне издал первый вздох новорожденный мужик, который отныне будет решать.

Есть левый берег Дона. Туда мирные катера, родившиеся от брака трактора с корытом, свозят с городских пристаней стада приличных семей с детьми в панамках и квасом в термосах.

А есть и Левбердон, где средь бела дня отрывают головы, где под армянские напевы истекает любовной джизмой шашлычная «Наири», и куда, упаси Бог, не ходят из приличных семей. Пока не случится Юлька.

Пока она не случилась, я никогда не подозревал, что путь на Левбердон начинается на той же самой городской пристани в окружении все тех же панам, тоненьких удочек для пескарей и бесчисленных термосов, лишь самый смелый из которых наполнен пивом.

Вот мы все на катере, под урчание которого прошло мое детство. Мы плывем к одной и той же пристани. Мы ляжем рядом на одном пляже. И при этом они будут на левом берегу Дона, я — на Левбердоне.

Потому что рядом со мной — Юлька.

Она сидит по-турецки на алом ящике с надписью, значение которой я пытался разгадать все мое детство — «Кошма».

Она размахивает обутыми на руки босоножками и пытается перекричать тарахтенье мотора. Ей это удается с успехом, и весь катер с замиранием сердца слушает очередную Юлькину историю.

— Он пришел перед самым закрытием и сел у стойки. Блондин, и нос точеный. Я чувствую, что выпадаю. Пойди сделай что-нибудь, Тонька-корова, или я прямо здесь кончу бога душу мать.

Панамки с мамами мигом сдувает на другой конец катера, и мы остаемся в окружении папаш, сосредоточенно обрисовывающих кончиками тощеньких удочек подметки двенадцатирублевых сандалий.

— Он сажает меня в «мерс». Трехкомнатная хата, Фаусто Паппети — ты любишь Фаусто Паппети?

Я и весь катер — мы любим Фаусто Паппети.

— Я кончаю от Фаусто Паппети, усек? Ну вот, значит. Мускат белый Красного Камня, кровать «ятебедам» — вроде чего не жить, да?

— Да.

— И такой он из себя блондин, и три часа мылся, и вышел из ванной — из-под мышек пахнет «Л’Ореалью», а между ног — клубникой, и так старательно стал надевать это дело, что я схватила манатки и с голым задом вылетела на фиг. Оделась уже в подъезде. И все.

— Почему?

— А не от того болта гайка.

— Может, привыкли бы друг к другу.

— А мне, ласточка, привыкать некогда. Мне жить надо!

— Усек!

— А вообще-то я женатиков люблю. Они сытые и стиранные, усек?

Юлька смеется, катер урчит, рядом с нами по пути на Левбердон едут на свой левый берег намертво привыкшие друг к другу сытые и стиранные женатики.

Первым же делом Юлька потеряла застежку от купальника. Я заползал вокруг на четвереньках, перерывая песчаные груды.

— Зачем ты убил моих людей, Саид? Вылезай из барханов и ныряй сюда — жарко же на фиг!

Я поднял голову. Между рекой и небом стояла мокрая и голая Юлька. Рядом в тени ивы клевала носом матрона в белом халате. Вокруг нее тупо штамповала куличики пионерлагерная смена.

— Стыдно, девушка. Здесь дети.

— Стыдно, у кого не видно, — Юлька колыхнула арбузами.

— Эй, детки в клетке, ко мне!

И прежде, чем белый халат разродился отповедью, — «Ур-р-ра!» — река вокруг нас с Юлькой вскипела стрижеными головками.

Мы целовались.

Дети вопили от восторга и подстегивали нас водяными залпами. Я чувствовал себя фонтаном Вучетича.

В чем мать родила мы лежим на поляне. На Юлькином колене сидит богомол. Юлька рассказывает о себе.

…Родом она из Магадана, где отец руководил геологической партией. Ее не отпускали ни на шаг, и даже в школу подвозили на отцовской машине. После экзаменов на аттестат зрелости Юлька улетела в Сочи с подружкой. Неделю перед этим вся семья пила валерьянку. Как чувствовали.

Он был блондин, и нос точеный. Пойди сделай что-нибудь, Натаха-корова, или я прямо здесь кончу бога душу мать.

…Когда Юлька очнулась, на дворе стояла глубокая зима. Вдруг выяснилось, что существуют семья и ребенок, к которому, оказывается, родительские чувства никогда не остывали, а теперь возгорелись с новой силой. А что до Юльки, так: «Видишь ли, ласточка. В жизни каждого мужчины…»

Так Юлька очутилась одна в чужом городе, без денег, друзей и работы. К отцу с матерью в Магадан ехать не хотелось. Да честно если, просто стыдно было ехать. К квартирной хозяйке сын возращался из тюрьмы, и за неделю надо было что-то решать с работой. Просто работа Юльку не устраивала, ей хотелось что-то такое — ну вот, массажисткой бы пошло. В газете прочитала объявление про ПТУ, где вроде этому учат. Плюс деньги и общага.

И пошло, и поехало.

— И пошло, и поехало, — Юлька ладошкой показывает, как именно поехало, и испуганный богомол убирается восвояси.

— А когда появились деньги, смогла купить место в центральном баре. И прикинь: каждый вечер смотрела в зал — вдруг появится он. Как я и думала…

…Как Юлька и думала, в один прекрасный вечер появился он. И даже сел именно за тот столик, где мысленно представляла его Юлька.

Разумеется, он был не один. С первого взгляда стало ясно, что на этот раз он попался. А по тому, как морковный маникюр ерзал по меню, Юлька поняла, что, скорее всего, голубчик и сам еще не знает, насколько крепко он попался.

Обычно Юлька не выходит из-за стойки — «один проход по залу — три недели головной боли» — и между столиками мечется косолапенькая Тонька.

Тонька и тут было пошла принимать заказ, но посмотрела на подругу и застыла, как вкопанная. Юлька молча взяла блокнотик и, раскачиваясь на шпильках, вышла из-за стойки. Он подносил к сигарете спичку, да так и замер, пока не сгорел весь дотла на фиг.

— Усек? А теперь иди ко мне. Буду тебя бросать.

— Да подожди. Дальше-то что?

— Так непонятно разве?

…Конечно же, он немедленно словил морковной ладошкой по физии, был сгробастан и вытащен прочь.

Конечно же, спустя пять минут он влетел обратно — со следами борьбы, как сказал бы городской прокурор, — и намертво прилип к юлькиной стойке до самого конца смены. Когда Тонька с ребятами стали гасить свет в зале, Юлька впервые подняла на него глаза.

— Дерьмо ты просто. Усек? — сказала она и вышла из зала.

На фиг.

— Все, финиш! — в последний раз слышу я лязг булавки, и спустя час мы стоим у перехода в центре города. По мысли Юльки, я остаюсь на этом берегу, она ныряет в подземелье и выходит наружу уже в недосягаемом далеке.

— Я никогда не пойму этой твоей мысли, Юлька.

— Ну и дубина.

— Я могу хотя бы проводить тебя?

— Куда — в бар?! Только тебя там не хватало.

— Да хоть к прокурору.

— Прокурор, я чувствую, сам придет. Не в курсе, статья о растлении предусматривает конфискацию?

Мы смеемся, будто встречаемся, а не наоборот.

— Так, стало быть…

— Фи-ниш! Усек? По-бырому целуемся…

Юлькины губы напоминают свежевывороченный помидор.

Ее язык — напильник, сделанный из клубничного желе. Так в моей жизни не целовалась больше ни одна женщина.

— Между прочим: мы начинали с того, что ты в меня влюбилась по уши, — рассуждаю я, изо всех сил стискивая Юльку.

— Нашли место, — говорит мужчина с тубусом.

— И вот уже полдня я не слышу, ты все еще любишь меня?

— Мы начали с того, что тебе четырнадцать, и меня убьют.

— Ты не ответила.

— В тридцать ты сам себе ответишь.

— Мне некогда ждать. Мне жить надо.

— Так вот и живи себе спокойно.

— Мне нужно сейчас.

Помидор полон клубничным желе.

— Нашли место, — говорит портфель в шляпе.

— Я жду ответа.

— Вот и клево.

— Что?

— Что ждешь. Проторчи мы в обнимку полгода — вопрос отсох бы сам собой.

— Быстро: да или нет?

— Финиш! — вырывается Юлька и, отвернувшись, шепчет:

— На фиг.

— Девка, а как все равно мужик, — подмечает женщина с постным маслом.

И уже вынырнув на том берегу, уже отрезанная навсегда бесчисленными троллейбусами, тубусами и портфелями, Юлька вдруг оборачивается.

— Да! Да! Да! — кричит она.

Больше я ее не видел.


Читайте также:


Текст:
Дмитрия Диброва.
Источник:
«Кто Главный.» № 4
0
Перейти в архив