Владимир Маканин: Меня интересуют люди, которые не растворяются

— Говорят, что вы теперь будете жить в Ростове?

— Моя дочь вышла замуж за ростовчанина... У нее сложная судьба, она работала в театре Натальи Сац, потом немного в опере. Сейчас освоила профессию инженера, строит дом недалеко от Ростова — в сторону Новочеркасска. Неожиданно для меня с большим-большим удовольствием занимается строительством. Со временем я тоже буду жить в этом доме. Для меня это будет, как дача на юге. Скорее всего, я буду жить там подолгу, но периодами. Я сам это строительство не только видел, но уже и вкладывался в него. В самом доме еще не все готово, но часть уже жилая. Климат пока оценить трудно... Я буду жить в Москве, пока там будет хорошая погода, а когда будет гнусная каша под ногами, буду уезжать в Ростов. Я уже пробовал так летать, это удобно. Заново для себя открываю Ростов. Кстати, этот район недалеко от аэропорта. Это дело ближайшей перспективы. Иначе я не давал бы интервью. Шучу, конечно... Большой привет городу, буду думать о выступлении в Ростове. Знаете, как снимать русских? Давайте я вас научу, западные репортеры так снимают. Три четверти оборота прибавляют славянам особый шарм (Маканин позирует перед фотоаппаратом и разворачивается перед камерой в три четверти оборота. — «Главный»).

— Ваш последний роман о стукачах. Вам предлагали когда-нибудь такую работу?

— Да, да. Не работу, но предлагали. Когда мы были за границей вместе с Трифоновым Юрием Валентиновичем, пусть земля ему будет пухом, ко мне тогда подошел человек и спросил: «Вы мне расскажете, как там было?» Но на самом деле это («Две сестры и Кандинский». — «Главный») не о стукачах. Эта книга о том, как мы сами себя видим, сами себя ценим, сами себя прощаем. Мы не замечаем за собой дурного, всегда оправдываем себя. Книга о том, что человек не видит, что он стукач. Люди себя очень обеляют, не отдают себе отчет, как реально они выглядят... У меня в книге два типа стукачей — один интеллигентный, второй — простой. Интеллигентный не понимает, что он делает. Он говорит: «кагэбисты тоже же люди, я хочу рассказать им о прошедшей недавно выставке». И называет имена подпольных художников. Второй стукач — простой, но уже профессионал. Он говорит, надевая маску: «Работа такая». Его позиция — «я тут непричем». Людей ссылают, у кого-то ребенок погиб при переезде, кто-то погиб сам, а он непричем... Каждый из этих стукачей активно оправдывается. Каждый из них уверен, что у него такая работа. Понятно, что государство без спецслужб не может. Истории тысяча лет, это было и будет всегда. Их дело предлагать, винить их за это нельзя, а наше дело отказываться. Вот это, действительно, работа...

— Что для вас интеллигенция?

— Раньше интеллигенция играла главную скрипку в противостоянии с властью. Сейчас интеллигенция, я бы сказал, знает свое место. Она еще есть, существует, она дышит, но ее вытесняют, вытаптывают. Средний класс формируется быстро. Когда вы идете по Арбату и видите вереницы машин, понимаете, кто сейчас начинает играть главную роль. На что мой брат, человек ядовитый, говорит: «Ну, очень средний». Сейчас интеллект не ценится, а, скорее, терпится, с ним еще считаются...

— На ваш взгляд, Россия стала менее читающей?

— Раньше у нас не были распространены фантастика, философия, секс. Как только рынок открылся, все это сразу нашло спрос. И рынок завалили этой непотребностью. Вот я рыбак, рыбачил в Астрахани. Когда я приезжал, жил только этим: «Какой лещ темный, вчера поймал два». Кому - что, одному — фантастику, другому — секс. Казалось, что со временем люди перейдут на нормальную пищу. Но этого не произошло, эти направления все еще держатся на рынке. Каждая прослойка людей получает то, что она хочет, живет по интересам. Не об этом ли мы мечтали?

— Вы сейчас бываете за границей?

— Да, мои книги издают, свободно езжу на презентации, выступаю в книжных магазинах. Раньше считалось, что Россия далеко от Европы. Когда меня приглашали, я неделю жил за счет издательства, редактор или переводчик обеспечивали жильем, чтобы человек из далекой России мог подольше пожить в Европе и посмотреть. Сейчас мы стали такими же, как все, нам дают по три дня, не больше. Мы доросли до уровня Европы.

— Какие из своих произведений вам хотелось бы видеть в курсе средней школы?

— Что ж тут хотеть, когда они уже входят в программу. Конечно, это не «Андеграунд», не «Асан». В школьную программу входят рассказы, ранние вещи, самые-самые молодые, где проблематика цензурированная. Когда вводили в школьную программу эти произведения, моего совета не спрашивали, им виднее.

— Вас беспокоит молодежь?

— Все беспокоит. Беспокоит англичанка-певица, которая покончила с собой, наглотавшись наркотиков. Даже за нее обидно, больно, хотя она мне никто. Я бы даже сказал, в том, что гибнут молодые — наша вина, нас, старых. Мы так прожили жизнь, что им не хочется жить в этом мире... Меня несколько утешает, что я — русский, а русские не живут долго, и у нас меньше что называется шансов испортить молодое поколение. Мы не доживаем до такого возраста, когда сама субстанция старости начинает учительствовать.

— Вы упомянули о цензуре, не хотелось ли вам издать свои произведения в первоначальном варианте?

— Я не воевал с цензурой, а работал на опережение, занимался теми проблемами, которые на метр глубже, чем копала цензура. «Мы ничего не поняли». — «Не поняли. Ну и прекрасно»... Что касается цензуры, то она цеплялась к поверхностным вещам, типа «пьяного милиционера». От того, что вы уберете «пьяного милиционера», ничего не изменится. Была советская литература и антисоветская, обе они воевали за предмет, который ничего не стоит. В тот же день и час, когда умерла советская литература, умерла и антисоветская... Я не был человеком андеграунда. Просто жил в это время и видел трагедию людей, которые были талантливы, умны, обладали смелостью и ничего не могли сделать. Тогда время сработало не лучшим образом для них. Поэтому они либо погибли, либо как-то «закончились». Еще драматичнее складывалась их судьба, если эти люди попадали во власть или просто в начальники. Стало видно, как хороши они были в подполье и как серы, бесцветны и неинтересны они стали, когда вышли на улицу. Они были рождены для подпольной борьбы, они мощно воздействовали на умы окружающих. Они были мощными личностями, и видеть их, когда они стали бледными картофельными ростками, было больно... Я довольно долго писал о том состоянии, когда человеку надоедает выпячиваться, ему хочется раствориться в людях — как толпа, так и я, не выделяться. В частности, в моей новой книге один герой так устал от допросов, что говорит: «Скорей бы в лагерь. Там я буду, как все». Эта тенденция очень развита в русском народе. Она имеет свою оборотную сторону. Это слабость индивидуума, интеллекта, который может взять на себя все мирозданье и сказать: «Бог меня послал вам, чтобы я вам вправил мозги». Главные герои для меня сейчас — это люди, которые не растворяются.

— Какие еще черты вы цените в людях?

— Ценю в человеке смущение, стыдливость. Даже гордыню ценю. Все дело в мере и в том, как эта черта вписана в индивидуальность. Сами по себе качества — как одежда, сегодня — такая, завтра — другая, поэтому я бы не стал настаивать на какой-то черте. Это поверхностно.

— Вам когда-нибудь кто-нибудь помогал?

— Я очень удачно дебютировал, еще застал Твардовского. Он меня поддержал. Тогда передо мной был трудный выбор – заниматься ли мне литературой или работать по профессии. Я — профессиональный математик. Твардовский сказал, что времена Леонардо да Винчи прошли, если хотите писать, давайте писать. Твардовский действительно помог мне. Я не мог в то время просто взять и бросить математику, у меня уже были семья и ребенок. Твардовский просто написал письмецо, и меня приняли на Высшие курсы сценаристов и режиссеров, курсы имели статус аспирантуры. А тогда был закон, если вы поступили в аспирантуру, вам сохраняли оклад, который был на прежней работе. В этом смысле он мне, конечно, помог. Тогда я это не очень оценил, мне казалось, что мне должны были все помогать. Но прошло много лет, и я понял, что его помощь очень многого стоила.

— Что для вас слава?

— Дым. Иногда пишут: «Д-ы-м». Литература — не спорт. Нельзя сказать: «А он на секунду раньше прибежал». Не важно, насколько ты обогнал человека. Сколько бы ты ни поднял — спасибо, все твое. 50 кг — молодец, 500 — тоже молодец! Литература — это позитивный спорт. Важно все. Даже чирикающий, начинающий голосок, который только появился.