Действующие лица:
В роли Гришковца — Евгений Гришковец
В роли журналистки — Ольга Майдельман
В роли фотографа — Сергей Заиченко
В роли импресарио — Валерий Фурман
Массовка — рабочие-грузчики
Камерная сцена. На сцене — декорация в виде тесной гримерки. В беспорядке раскиданы вещи, на столе стоит глубокая общепитовская тарелка с натюрмортом: бананы, виноград, апельсины. На полу — ведро для цветов и мужские туфли. Из гримерки появляется Гришковец с извиняющимся лицом, обращается к импресарио.
Гришковец: Валера, мне нужны три билета на сегодня. Пожалуйста.
Валера: Ну как я могу отказать? Для кого?
Гришковец: Пусть оставят для Лены. (Подумав). Или для Елены. А вообще для Лены.
Из-за спины импресарио появляется журналистка с извиняющимся лицом.
Журналистка: Здравствуйте, Евгений. Мы будем брать у вас интервью.
Лицо Гришковца становится печальным.
Гришковец: Да, проходите, пожалуйста.
Из-за спины журналистки появляется фотограф.
Журналистка: Меня зовут Ольга, это наш журнал, а это наш фотограф Серг...
Фотограф: Серж!
Гришковец: Очень приятно, но мы о фотосессии не договаривались.
Журналистка: Да какая это фотосессия! Так, портрет нужен и все.
Фотограф: Я здесь снимать не могу, мне нужен свет. И фон плохой.
Журналистка: Ну снимем в фойе. Там хороший свет. И колонны.
Гришковец: Что происходит? Я вообще не могу так сниматься. У меня майка, видите? (Поднимает руку, показывая обширные пятна пота под мышкой).
Журналистка: Отлично выглядите. (Садится в кресло напротив). А, знаете, мне сказали, что вы не даете интервью журналам.
Гришковец: Не давал. Очень уж активный интерес ко мне глянец проявлял. Я отказывал. Теперь активность спала, и я даю.
Журналистка (устраиваясь поудобнее): А можно я не про творческие планы, а про первые разы буду спрашивать?
Гришковец делает на лице сложное выражение: легкая заинтересованность граничит с крайним недоумением.
Журналистка: Вот когда вы первый раз почувствовали, что популярны?
Гришковец: Когда встречался с почитаемыми мною мэтрами, а они вдруг меня знали. В 2001 году мы были на гастролях с Юрским. Я начал представляться, а он: «Ну-у, я знаю, кто вы такой». И так было с целым рядом известных людей. Тогда я понял, что есть известность, и это меня очень порадовало. И продолжает радовать до сих пор, это ведь не скандальная известность. Или узнаю, например, что какие-то известные политики читают мои книжки и им нравится.
Журналистка (удивленно): А откуда вы узнавали, что они знают вас?
Гришковец: По-разному. Был в Одессе, и мне сказали: «Приезжал Жванецкий, дарил друзьям вашу книгу «Рубашка» и всячески рекомендовал». Это тоже было для меня большое удивление.
Журналистка: А народное признание?
Гришковец: Нет.
Журналистка: У вас элитарное искусство, что ли?
Гришковец: Нет, искусство не элитарное: спектакли не закрытые, нормальные спектакли. Не можете посмотреть в театре, купите DVD, не хотите, послушайте радиоспектакль или аудиокнигу, не хотите так, купите просто книгу.
Журналистка (потрясена количеством носителей и забывает спросить про передачу на СТС): Скажите, а это не миф, что «Как я съел собаку» вы сначала проговорили в курилке театра Советской Армии?
Гришковец (трет щеки руками): Это не миф. В ноябре 1998 года это было. Не совсем курилка, место между кафе и туалетом, такой небольшой совсем холл. Человек 20 людей собралось и смотрели мой спектакль. Даже несколько фонарей поставили. Да, вот это был первый показ «Собаки» в Москве таким образом.
Журналистка: Первое ваше произведение — что это было?
Гришковец смотрит в сторону, как человек, которому ни до чего нет дела.
Журналистка (осторожно): Может, в школе еще, школьные сочинения.
Гришковец (ожесточенно): Школьные сочинения пишутся по заданию, а не когда молодой юный человек хочет что-то написать. Ужас школьных сочинений в том, что дети стараются угадать, что нужно от них учителю, они уже конъюнктурны абсолютно, им нужна оценка, а выразить какие-то свои соображения — нет. Никто не хочет. И у меня не было никогда порыва написать о том, кто такой Раскольников и каково его место в социальной среде Петербурга... То есть «Собака» — это был первый литературный текст, и я недоволен им. Очень архаично и беспомощно.
Журналистка (отодвигается подальше): А вы знаете, что всем, кто видел или читал «Собаку», чаще всего запоминается...
Гришковец: ...про кукольные мультфильмы.
Журналистка: Да!
Гришковец: Потому что неожиданно. Все хорошо знают, но основательно забыли, и поскольку это непроговоренная тема... про мультфильмы вряд ли кто-то в сознательном возрасте говорит... потому и задело так сильно. Но еще лет 10 пройдет и в зале будет так много людей, которые не помнят, что такое кукольные мультфильмы, что про это невозможно будет говорить. Я сейчас переписываю «Собаку», и в новой редакции уже этого фрагмента с кукольными мультфильмами не будет...
Журналистка (делает брови домиком, в глубине души тяжело скорбя об утраченном фрагменте): А первые иностранные мультики помните?
Гришковец: Помню! Мне было лет восемь. И первый иностранный мультик... его почему-то показали в программе типа «Международная панорама». Показали как образец очень нехорошего мультика, в котором все время бьют друг друга и обижают. А я был в таком восторге! «Том и Джерри». До сих пор помню эту серию.
Журналистка: Это было первое художественное произведение, вызвавшее у вас восторг?
Гришковец (раздувается на глазах, превращаясь в небритый шар): Их очень много — произведений, которые вызывали у меня восторг и даже слезы. Очень много — фильмов, музыки... Помню, как меня в 10 лет поразили «Времена года» Вивальди... мы купили с папой проигрыватель, а пластинок было очень мало. Эстраду отечественную я не любил, а что еще было?.. Мы купили пластинку Жанны Бичевской и Вивальди. И Вивальди меня потряс. Я так слушал его... Очень. (Тихо сдувается).
Журналистка: А вам не надоедает музыка в ваших спектаклях?
Гришковец: Ну нет! Это же фонограмма. Это как часть декорации, обязательные вещи. Я беру ее из жизни... включается то, что очень нравится... что очень любишь на тот момент времени.
Журналистка (в священном ужасе): Вы меломан?
Гришковец: Я меломан. С плеером. И последнее, что в нем играло... Mattafix.
Журналистка: Не знаю такого.
Гришковец: Знаете, конечно, Big City Life. И альбом хороший, гениальный просто. А вообще у меня все пластинки в ужасном состоянии, по сумкам валяются. Потом я даю кому-то слушать и забываю забирать... А че их коллекционировать? Вот и книги. Книги надо читать — чего на полку ставить? (Душераздирающе зевает, заглатывая половину гримерки). Извините. Я выспался... но устал настолько, что сон... это уже недостаточно. Нужно спать, спать, спать и не общаться ни с кем.
Журналистка (не понимая намека): «В круге первом» — это не первый опыт актерский... и, скажите, просто интересно, что хорошего, когда влезаешь в шкуру манипулируемого человека? Что?
Гришковец: Это отдых. Когда я делаю спектакли, я отвечаю за все. А здесь мне дают задание, и я его выполняю. Это очень легко. Никакой отсебятины. И первая, и вторая картина — отдых. Сидишь — ждешь. Вот день, съемочный день, целиком день: сидишь, съемки — час, другой, а все остальное время ждешь-ждешь чего-то, ждешь-ждешь. Пока ставят свет, пока то-се, сидишь — ждешь, ну и что? И очень хорошо. Я либо дремал, либо ел, либо спал. А за это еще деньги платят. Ну вообще... Очень хорошо.
Журналистка: А Солженицын — это имя для вас?
Гришковец: Само произведение — не. Солженицын для меня — неизвестный писатель, мимо прошел и никогда не был для меня чем-то существенным. Существенной была возможность поработать с Глебом Панфиловым и посмотреть, как делается такое серьезное, несуетное кино... по тем правилам, по которым оно делалось раньше... неспешно, обстоятельно.
Журналистка: А вы чувствуете, что получится, когда снимаетесь? В шедевре вы снимаетесь или в плохом кино?
Гришковец: Непонятно вообще. То, что «Азазель» Адабашьяна получится очень плохим кино, на площадке не было понятно... там был великий оператор Лебешев... серьезные декорации... лошади... все должно было получиться очень хорошо... а получилось очень плохо. А в «Прогулке» Учителя было утомительно, тяжело... ночные съемки в боулинге 4 ночи подряд... и мне казалось, что это будет очень плохое кино, а оно оказалось неплохим. Но внутри это непонятно. А когда я снимался у Панфилова, мне казалось, что этот фильм никогда не будет закончен, потому что маленькую сцену застолья снимали 4 дня. Вот Герман еще снимает долго. Поэтому я никогда в жизни... мне очень нравится то, что делает Герман, но сниматься я никогда не соглашусь — придется очень много потратить на это времени. А у меня есть свои планы (загадочно улыбается).
Журналистка (загадочно улыбается в ответ): Первые ваши большие деньги?
Гришковец: Недавно. Премия «Антибукер» — 12 тысяч долларов. Первые большие деньги за профессию. Я ими долги раздал... Не хватило.
Журналистка (сочувственно улыбается): Первое большое разочарование?
Гришковец: Да это целая система разочарований: школа... первый приезд в Москву маленьким... все время идет полоса разочарований. Новый год и день рождения — разочарования.
Журналистка (строго): Первые слезы.
Гришковец плачет последними слезами.
Журналистка (мягче): Ну вот, знаете, все знакомые мальчики, все говорят, что единственный раз в жизни плакали, когда смотрели «Белый Бим Черное ухо». Все.
Гришковец: Я не смотрел. Я знал, что там все плохо заканчивается, и никогда его не смотрел. И не буду смотреть. А слезы... да ну... я фильм «Титаник» смотрел и то прослезился, хотя понимал, что это манипуляция... и все равно заплакал.
Журналистка (проникновенно): Вы так сентиментальны?
Гришковец: Я сентиментальный, да... я чувствительный человек. И слезы от искусства... я их даже не пытаюсь сдерживать. Зачем?.. (переводит влажный взгляд на часы). У нас осталось 5 минут. Мне надо переодеваться.
Журналистка (торопливо): Первый обман... самого себя? Скажем, года три назад вы обещали не играть больше «Собаку».
Гришковец (оскорбленно): Так и есть. Я его не играю ни в Москве, ни в Питере, ни в Перми — нигде, где уже играл.
Журналистка (напрашивается на грубость): А в Ростове играли.
Гришковец: В Ростове я играл в небольшом зале.
Журналистка (в сторону): В ТЮЗе.
Гришковец: ...а так я его играю крайне редко. А регулярно... нет уже в этом смысла. Приезжаешь в Тольятти играть первый раз, а все люди в зале, они посмотрели его уже на DVD или на канале ТВ1000... Или вот в Саратове больше не буду никогда его играть, хоть бы меня там зауговаривали!
Журналистка: Первая драка?
Гришковец (снимает несуществующие очки): Да я дрался миллион раз! В детстве, в армии. Но никакие принципиальные вопросы в драке не решаются. Они кажутся такими, но такими не являются. И к сегодняшней моей жизни это не имеет никакого отношения. Но я написал подробно о том, как происходит драка, и про первый удар в книге «Планка» (появляются матерящиеся рабочие с рекламным баннером новой книги Гришковца «Планка»: твердый переплет, 288 стр., 185 руб.)... подробно — анатомия этого ощущения.
Журналистка (пропуская рабочих): А про первого ребенка писали? Хотя бы на асфальте...
Гришковец: Писать на асфальте: «У меня родился сын»? Даже в голову не приходило. Не было у меня такого вот... не было свадебной машины с куклой на капоте... и свадебного платья не было... да и самой свадьбы. Не было торжественной встречи жены из роддома, просто несколько друзей... мы заехали вечером и забрали ее. Нет, если б это нужно было моей жене, чтобы я писал на асфальте — я бы, наверное, писал, но тогда и я, и моя жена должны были быть другими людьми.
Журналистка (вкрадчиво): А состояние первой влюбленности помните?
Гришковец: Помню (задумчиво устремляет взгляд вверх и ненадолго воспаряет над креслом). Нет, это было не в младших классах... это было уже после службы... но она не была сильной эта первая любовь... (спускается вниз и садится на часы)... у нас еще одна минута... Просто когда появляются слова, которыми можно описать любовь, значит, она уже закончилась... потому что выражать свою любовь в состоянии влюбленности — это довольно истеричные слова... Я вообще не люблю на общие темы говорить. Лучше всего говорить конкретно! Я очень конкретный человек, очень, да! Вот как позировать фотографу: скажите, как мне стать и куда смотреть. И тогда эти фотографии получаются лучше, чем те, которые как бы случайно вырваны из жизни.
Фотограф: Евгений, жаль, что отказались сниматься во время интервью. Очень хорошо лицом работали!
Гришковец: Куда мне стать? Тут хорошо? (Cкладывает руки на груди и надевает Улыбку).
Фотограф: Отлично! Еще разок! Очень хорошо! А теперь с другой светочувствительностью! И еще-о-о...
Гришковец: Снизу не надо снимать! (Быстро поднимает упавшую Улыбку).
Журналистка (сочувственно): Тяжело держать Улыбку?
Гришковец (не открывая рта): Не-а! (Не выдержав, зевает, проглатывая Журналистку, Фотографа и людей, пришедших за автографами).
Занавес.
Перейти в архив