КТО ТАКОЙ.
Главный режиссер театра «Парафраз» Дамир Халимович Салимзянов родился 29 декабря 1968 года в городе Глазов Удмуртской АССР. Заслуженный артист Удмуртской Республики (2005). В 1995 году окончил Высшее театральное училище имени Б.В. Щукина по специальности «Режиссура драмы». Поставил более 70 спектаклей в разных российских театрах (Москва, Пермь, Екатеринбург), из них более 40 в театре «Парафраз». Дамир — автор более десятка пьес для детей и взрослых, с успехом идущих в разных театрах России и ближнего зарубежья.
— Как в городе Глазов с населением в 100 тысяч жителей появился театр?
— Основателем был режиссер Игорь Маслов, авантюрист. Он уже умер. 30 лет назад Маслов познакомился в поезде с директором глазовского ДК, и там же, в поезде, они сговорились, что Игорь приедет в город, в котором никогда не был, и будет руководить народным театром. Потом театр заметили. А в 90-х, когда пошла волна театров-студий, костяк этого народного театра стал работать на профессиональной основе, актеры получили соответствующее высшее образование. Спустя некоторое время театр стал муниципальным драматическим.
— Кто-нибудь остался с тех пор?
— Я остался, я тогда работал там актером, а потом уже стал режиссером. И еще два актера. Все остальные — это, скорее, уже мои ученики.
— Вы же родились в этом городе?
— Да, я родился в Глазове, работал там, потом окончил институт, остался в Москве. Когда Игорь Владимирович умер, мне сделали предложение возглавить театр. Это было уже в 2003 году.
— Я понимаю, что актеры получают небольшие зарплаты. Как они выживают?
— Город хоть и маленький, но есть свое маленькое телевидение, маленькое радио — и ребята там подрабатывают. Кто-то ведет детскую театральную студию, кто-то преподает актерское мастерство в школе искусств. Кто как может, крутится. Я, со своей стороны, стараюсь помочь им найти подработку. Но мы играем очень много. Только понедельник выходной. Иногда с заработанных средств удается платить какие-то премии. Редко, но удается.
— Вы играете 6 дней в неделю. И публика ходит?
— У нас три зала. Они небольшие — на 45 мест, на 60 и на 120. И заполнять такие залы проще, чем тысячники. Поэтому да, ходят. Театру 30 лет, и уже не одно поколение зрителей воспитано нашим театром, они привыкли к нам ходить.
— Глазов — это как наш Новошахтинск, а там спектакли 2–3 раза в неделю.
— Я знаю их театр — он репертуарный, а у нас так называемая бродвейская система. Мы точно знаем, сколько билетов должно быть продано, и когда мы набираем это количество, показывать спектакль не имеет смысла. Передвигать куда-то декорации мы не можем, у нас нет таких пространств. Декорации стоят на сцене, пока идет спектакль. На одной сцене — один, на другой — другой, на третьей — третий. Играем не одновременно — такого мы не можем себе позволить.
— А что глазовская власть: помогают, мешают, не мешают?
— Они не мешают, помогают добрым словом. Говорят, хорошо, что у нас есть театр, ребята, мы вас любим. Все. У нас единственная защищенная статья — это заработная плата, те самые небольшие оклады. Постановочных нам никто не дает, декорации мы делаем на нами заработанные деньги.
— Городское начальство приходит на ваши спектакли?
— Приходит. Им нравится на все это смотреть. Как я уже сказал, добрым словом они помогают.
— В репертуаре вашего театра есть несколько вербатимов. И все они о жизни конкретного города Глазова. Как реагируют граждане?
— Первый вербатимовский спектакль шел тяжело, он назывался «Околесица», и было это лет десять назад. За это время у людей накопился опыт смотрения таких спектаклей. Теперь они очень радостно смотрят. Вслед за «Королями и капустой» — он уже не идет, посмотрели все, кто могли, и он на удивление оказался кассовым — идет следующий вербатимовский спектакль — по женским историям, называется «Дуры, мы дуры». На него билеты проданы уже до середины декабря.
— А можно прикинуть, сколько людей смотрит один ваш спектакль?
— Когда я принял театр, приехал со своим директором. Мы начали с того, что провели мониторинг — взяли пьесу, которую при других обстоятельствах и не стали бы брать, — поставили сверхкассового «Таксиста» Куни. Арендовали большой зал. И проверили, сколько по максимуму мы можем продать билетов. Получилось пять тысяч. В том году мы умудрились переплюнуть эту цифру — за счет семейного спектакля, взрослые иногда приходили с детьми, а иногда — без. Расширили аудиторию.
— Сколько стоят билеты?
— 200 рублей — взрослый билет, 100 — детский.
— Какие-нибудь специальные маркетинговые ходы предпринимаете?
— Постоянно. Первые две тысячи билетов продаются безо всякой рекламы, а для следующих трех тысяч надо уже что-то придумывать. И мы придумываем что-то, нервирующее зрителя. Например, у нас идет спектакль «Агата Кристи. Детектив». Правообладатели запретили его так называть, поэтому у нас это «Допустим, что». И мы провели в городе конкурс «Крик сезона» и транслировали его по телевидению. Приходили люди и кричали, просто орали от ужаса. На нас стали наезжать, мол, мы проводим чуть ли не сатанинский ритуал. Появились защитники и наезжающие. Весь город включился в процесс. Спектакль в результате собрал кассу.
— Основное население города — это техническая интеллигенция?
— Когда-то так было. Сейчас ситуация меняется, потому что градообразующее предприятие — Чепецкий механический завод — сократил часть сотрудников. Весь креативный класс старается уехать.Но на старте театра — техническая интеллигенция — наш основной зритель. Может быть, она даже повлияла на стиль театра.
— Вы работали главным режиссером театра «Сцена-Молот» в Перми. На ваш взгляд, состоялся ли пермский культурный проект? Почему-то его самые активные участники не любят говорить на эту тему.
— Я могу сказать, что пока проект существовал, было круто. Все время что-то происходило, и все время был выбор. На мой взгляд, там не было засилья «гельмановщины», «искусства, которое искусством не является». На мой взгляд, был представлен широчайший спектр искусства. И в картинных галереях было не только «Русское бедное»... Мне этот проект очень нравился. И то, что он закончился, а продолжения нет, и в Перми стараются избавиться от того, что было, — это плохо.
— А что произошло?
— Это было неожиданно. Поменялось политическое руководство города. Ушли те, кто поддерживал проект, а пришедшие его поддерживать не стали. И революция резко прекратилась... Не могу понять, но я же был не очень местным, а из варягов, понаехавших.
— Мне показалось, что «понаехавшие» проигнорировали собственно пермскую культурную среду, которая сложилась к тому времени и без «понаехавших».
— Возможно, так и произошло... Я видел в Перми очень странное сопротивление. «Нам не нравятся ваши красные человечки, нам не нравятся ваши уличные скульптуры». Но взамен ничего не предлагалось. Яркий и красивый лозунг — «Мы должны сохранять наши корни». Но в нем нет стратегии развития. Сохранять — это не значит развиваться. А в современном мире должно быть современное искусство. И оно должно быть разным. Пусть будут и элементы профанации современного искусства — одно без другого невозможно... Я бы мог спокойно ставить у себя классиков — Островского, Шекспира, Чехова. Это безопасно и безобидно. Делай это, и ты — молодец. Но я прекрасно понимаю, что так мы не двинемся дальше. Это болото, и мы через это прошли. Сочетание классики и эксперимента дает ощущение движения.
— Как вам показалось, пермская публика как-то менялась на протяжении «революции»?
— Аудитория «Сцены-Молота», безусловно, росла. Когда мы только пришли, на эффекте «это что-то новое», конечно, пошло очень много людей. Потом убыль — «ой, это что-то не мое». После оттока стал набираться стабильный зритель, который знает, что хочет видеть. Через четыре года после начала всех этих «безобразий» точно увеличилась аудитория... А сейчас «Сцена-Молот» — это, по сути, малая сцена академического театра.
— У вас была постоянная труппа?
— Это был проектный театр. На разные проекты приглашались актеры из разных театров, в том числе и непрофессиональные. Мне кажется, что перемешивание людей, привыкших играть в разных стилях, давало интересный результат... Был проект, в котором участвовали пермские бизнесмены. Они сами пришли и предложили. Для них это был новый жизненный и эмоциональный опыт. Андреналин. Они выбрали пьесу «Собаки-якудза» Клавдиева. На свои деньги построили декорации, сшили костюмы и сами сыграли детский спектакль. На мой взгляд, возникал позитивный контекст.
— Пьесу «Где-то и около» Анны Яблонской, которую мы могли увидеть в Ростове, вы ставили три раза...
— Сначала я поставил ее в театре «Парафраз». Потом мы с этим спектаклем поездили по фестивалям. Это была первая постановка пьесы Анны Яблонской в России. Мы дружили с ней (Аня погибла во время теракта в Домодедово). А затем Эдуард Бояков предложил поставить спектакль в театре «Практика». В московском контексте эта пьеса смотрится совсем по-другому. Если в провинции это про больное, про свое, то в Москве появлялся контекст провинциального печального анекдота. А потом, когда в Перми открылась «Сцена-Молот», мне тоже предложили поставить ее. Тем более, что раз Глазов близко — четыре с половиной часа на поезде, — пусть глазовские артисты играют в Перми. В итоге получилось, что два актера пермские, два — глазовские. Но это был другой спектакль. Так что получается не три, а две с половиной постановки.
— Пьеса вас зацепила... Помню, что ее поначалу игнорировали.
— Да, по словам Ани, Клим сказал, что это не пьеса и ставить ее в театре невозможно. Аня очень расстраивалась. А для нее Клим был богом. Как многие яркие люди, он категоричен в суждениях. А мне пьеса понравилась, потому что яживу среди этих женщин и мужчин, которые идут рядом, невстречаясь. История, по сути, архетипическая. Это «НочиКабирии». Женщина идет к личному счастью, делая счастливыми мужчин, но сама этого счастья найти не может. Много историй на эту тему. Но эта пьеса по языку как документальная. Это меня в ней привлекло.
— В вашем спектакле «Короли и капуста», который вы привезли в Ростов, на мой взгляд, много авторского, хотя написано, что это вербатим.
— Ну, конечно, это не настоящийвербатим. Но, если разобраться, авторского там не так уж и много. Авторские переходы могут быть. Ну и сюжет, конечно, сочинен.
— А вначале был сюжет?
— Нет... Когда мы делали свой первый вербатим, мы вообще понятия не имели, как это делается. Мне важно было, чтобы актеры научились говорить на сцене обыкновенной человеческой речью. Чтобы отвыкли от искусственного пафоса. А темы никакой не было. Мы собирали все подряд. Про армию, про огороды, про свадьбу, про похмелье... Там мы собрали первый спектакль. И мы увидели, что про свои огороды люди могут рассказывать бесконечно. В одном из интервью прозвучало, что на даче я сам себе король, что хочу, то и ворочу. Возникла тема: огород — это место, куда человек сбегает от того, что его задалбливает. Тема эскапизма. Тогда стали придумывать сквозную линию.
— У вас было коллективное творчество?
— Да. Я, когда взял театр, стал привлекать людей к мозговым штурмам. Потом я их научил тому, что любая сказанная фигня может быть полезной. И теперь они не боятся говорить ерунду. И это интересно... Мы коллективно продумывали структуру, а потом уже я из кусков, которые они записали, развесив на пробковой стене эти куски, собирал окончательный текст. Первый вариант был на 2,5 часа. Сейчас — полтора часа. Есть там авторские кусочки? Ну, конечно, есть.
— А сколько прошло времени от замысла до реализации?
— Идея появилась 8 лет назад, а два года назад спектакль был поставлен. Не каждый день мы этим занимались, но периодически возвращались к этой идее. Ежедневная работа была последние полгода, когда спектакль уже выпускался. Теперь у артистов выработался какой-то слух, они притаскивают все, что слышат интересного. Сейчас в поезде подслушали, как разговаривают в вагоне-ресторане два выпивающих мужика. Один спрашивает: «Может, тебе взять поесть?» Другой отвечает: «Нет, я сейчас, когда пью, стараюсь не есть — с мысли сбивает». «С мысли сбивает» будет нами обязательно использовано.
Перейти в архив