— Я помню центральную улицу, по которой мы шли, когда освободили Аксай. Я помню эту улицу, я помню какую-то женщину... девушку, которая стояла на крыльце своего дома. И я, значит, подумал: «Она здесь жила во время оккупации. Как она себя вела?». Ну, такие мысли приходят в голову, знаете... Молодая девчонка такая. Симпатичная. Сумела ли она себя сохранить или... Такие мысли были. Хотя я-то с ней не знаком. Потом, когда мы вышли за город, нас обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Майору руку оторвало. Ну, руку не сразу оторвало. Попало в руку, потом ее ампутировали. И его наградили орденом. Я тогда подумал: «Да, руку он потерял, но ведь взамен орден получил» (смеется над своими словами). Вот такие юношеские мысли были. Мне ведь было 20 лет.
— Психика крепнет на войне? Война закаляет? Ну так принято считать.
— Такие вопросы мне не нужно, это медицинские вопросы. Это надо у врача исследование проводить. Я был там, существовал, я там жил. А закаляет или нет? Есть какой-нибудь термометр, который я должен был себе вставить и посмотреть — закалился я или еще нет?
— Что-то почерпнули вы из военного опыта для сцены?
— Никакой опыт для актера не проходит даром. Но нельзя сортировать: это я на войне почерпнул, это на рынке.
— Про девушку — это замечательный эпизод.
— А как-то мы наступали по Ставрополью. И на рассвете заняли какое-то село. Только что выгнали немцев оттуда. Какая-то бабка вышла на крыльцо и вдруг увидела нас... «Ой, — запричитала, — ой, родимые... Вы ли это?». Я подошел к ней, попить попросил. А снег шел. И она вот так краем фартука взяла и вытерла мне физиономию... (замолкает). Помню, как мы приехали в Приморку, я недавно там был. За немцами была Вареновка, а за нами — Приморка. И с нами шли всякие продовольственные обозы. Что мы ели? Утром — чай без сахара и пшенная каша. В обед — пшенный суп и пшенная каша. И на ужин — пшенная каша и чай. Без сахара. Месяц так жили. Потом поймали огромного сома. И какое-то время ели его. Это была радость.
— Что еще из военного быта невозможно забыть?
— Вы знаете, невозможно забыть, когда... один из чиновников политотдела стрелял в начпрода и убил его за стакан водки. Вот этого вот понять и забыть невозможно.
— А с вами случалось такое, когда не в бою смерть проходила совсем рядом?
— Случалось. На Эльбрусе мы переходили через перевал, нужно было перейти последнюю вершину. Дождь, скользко. Чернозем под ногами раскисший, липнет и липнет, сапоги тяжелые. Я шел и спал на ходу. Шел и глядел в спину впереди идущего бойца. Помню, мы вышли уже на какую-то высоту, где дождь превратился в снег. И вдруг я эту спину потерял. Это меня заставило очнуться. Он упал в пропасть, впереди идущий боец.
— А что за история, когда вам орден на бегу вручали?
— Да что тут рассказывать... Накануне меня наградили орденом, но получить его я не успел. Был на задании. А когда вернулся на следующий день, попал прямо в бой. А я был первый помощник начальника штаба, я должен быть на наблюдательном пункте. И вдруг началось наступление... Это очень трудно описать. Кругом стреляют. Кто-то падает, кто-то бежит. И в этот момент товарищ подбегает ко мне и говорит: «Тебе орден вручить должны. Возьми сейчас, мало ли что». Я взял, а товарищ действительно тогда погиб.
— Вы ни разу не испытывали чувство жалости к немцам?
— Как-то мы взяли пленных. Я приехал поздно вечером и вижу: на полу спят и русские, и немцы. Вповалку. Знаете, мне показалось, что наступило мирное время.
— А фильмы о войне вы любите? Есть ли в них правда?
— Какие фильмы?
— Ну, я говорю о фильмах последних лет. В новых фильмах очень много трактовок военных событий, равно как и в спектаклях. Та же «Голая пионерка», которую ни один фронтовик не воспринимает, мягко выражаясь.
— Ну этот, самый последний.
— «Штрафбат»?
— «Штрафбат». Ну, мне очень нравятся три фильма: «Ворошиловский стрелок», «Сочинение ко Дню Победы» и...
— «В августе 44-го»?
— Нет, не он... Фильм с Ульяновым. Где Ульянов, Олег Ефремов и Тихонов.
— Это «Сочинение ко Дню Победы».
— Это «Сочинение ко Дню Победы»? Ну вот он понравился.
— А идея спектакля «Голая пионерка»...
— Я знаю этого режиссера (К. Серебренников. — «Главный»), не доверяю абсолютно. И считаю, что подобная трактовка спектакля недопустима.
— А вообще с годами отношение к войне меняется?
— Конечно, меняется. Раньше все люди в этом празднике участвовали. Непосредственно или опосредованно, но участвовали.
— И что, правда, в первые послевоенные годы 9 мая можно было идти по улице и едва ли не в любой дом зайти – настолько война сплотила людей?
— Меня никто так не приглашал. 9 мая 1945 года я надел свой китель и пошел к Большому театру. Свет! Свет, свет, свет в душе, свет, свет. От солнца свет, от отблесков наград. Свет в глазах!
— Владимир Абрамович, вы в театре Вахтангова 65 лет (Этуш — лауреат высшей театральной премии Москвы «Хрустальная Турандот» — «За долголетнее и доблестное служение театру». — «Главный»). Изменилось искусство за эти десятилетия?
— Очень сильно изменилось, к моему глубокому сожалению. Станиславский ценой больших усилий все-таки создал свою систему. И по ней работали все театры. Там были и негативные моменты — унификация всего, но была и настоящая творческая работа, были нормы, которые не позволяли в приличном театре халтурить. А вот эти сериалы... это же... Их пекут, как блины. Ведь раньше над ролями работали всерьез. А сейчас так как-то... И я боюсь, есть вещи, которые способствуют этому. Если раньше театр получал дотации, то сейчас он на самоокупаемости. А это невольно толкает на легкий путь заработка. Но смысл при этом теряется.
— Вахтанговская культура сохраняется в театре Вахтангова?
— Местами. От того вахтанговского театра, в котором я начинал, сейчас мало что осталось.
— А что не так? Ведь театр возвращается к классике. И зрители — тоже.
— Культура поменялась. Культура... взаимоотношений. Раньше рабочий сцены тебе двадцать раз скажет: «Здравствуйте». Они понимали, что — артисты! Сейчас он проходит мимо меня, как мимо стула, мимо табуретки.
— Прошел год после смерти Ульянова...
— Да... Уходят старики. Мы с Ульяновым дружили очень. Было время, сидели в одной гримуборной. Он приезжал на спектакль, первым делом сбрасывал грязные чоботы и ругал московскую грязь.
— Как сегодня складывается ваш рабочий день?
— Мой рабочий день складывается так, что я с вами беседую. Это тоже входит в рабочий день. Я играю в театре «Дядюшкин сон». У меня есть антрепризный спектакль. К тому же я худрук училища.
— А о каких несыгранных ролях в вашей книге идет речь?
— Вы знаете, я артист очень голодный. Я многое не сыграл.
— Но ведь вы никогда не были обделены ролями.
— Это вам так кажется. Я часто подходил к доске распределений и не видел там своей фамилии, и очень переживал.
— Ну, ваши роли в кино народ помнит и обожает. Карабас Барабас, товарищ Саахов, Шпак...
— Я очень мало снимался.
— Обида есть, что не доиграли и в кино?
— На кого уже обижаться...
Перейти в архив