Парень с фингалом.

Заканчивался 1986 год. Афиша на главном здании ростовского университета гласила о музыкально-поэтическом вечере. За столом с графином и стаканами на сцене университетского актового зала сидели барды и поэты. Читали стихи, пели под гитару.
В какой-то момент я заскучал вместе с немногочисленной публикой, и тут на сцену вышел парень с тетрадкой в руках. Его представили — художник Сергей Тимофеев. Он был не похож на члена клуба самодеятельной песни. В армейском галифе, шерстяных гетрах и клетчатом пиджаке, этот парень, казалось, прибыл сюда из какой-то неизвестной эпохи. Но главное, у него было безмятежное выражение лица, особая, располагающая к себе манера говорить, своеобразная интонация. Публика проснулась. «Эй, Тима, откуда у тебя фингал?», — крикнули из зала. «Из трамвая на ходу случайно выпал. А знаете, что такое хэппенинг?», — спросил он в ответ. Никто тогда не знал. И я не знал. Как выяснилось позже, Тима вообще знал об окружающем мире много такого, о чем никто из его всегдашнего окружения даже и не догадывался. Открыв тетрадку, высокий взлохмаченный парень с синяком под глазом стал читать свои экзистенциальные миниатюры. О хэппенинге с непредсказуемым исходом, об агрономе, который очень любил землю и ел ее тайком... Ему долго аплодировали. Агроном очень любил землю и ел ее тайком. На колхозном сходе он поклялся: «Да я землю есть буду, если...». «Если что?», — спросили колхозники. «Если хлеб не уродится!». Хлеб, естественно, не уродился, а агроном при всем народе с удовольствием съел ведро земли.
В тот вечер я не познакомился с Сережей, это случилось позже. Но яркое впечатление, произведенное им, позволило не забыть мне тот день. Впрочем, не сомневаюсь, что и у всех, кто был с ним не только хорошо знаком, а хотя бы раз видел или общался, оставалось о Тиме воспоминание навсегда. Захватывающее ощущение от прочертившей небо кометы. Его появление всегда было похоже на вспышку. Людей этой редкой категории в англоязычных странах так и называют — bright. Они и сгорают в снопах искр, как стремительные кометы. Все его звали исключительно Тимофеем, Тимой. Его дочка Алиса именно так назвала своего сына — Тиминого внука, которого ему, к сожалению, не довелось увидеть. Маленький Тимофей, которого я увидел сравнительно недавно, показался мне вылитым Тимой, та же походка, пластика, мимика. Сложно сказать, был ли Сергей похож на свою маму Екатерину Захаровну. С ней мы познакомились, когда она прилетела в Москву из Сыктывкара на Тимины похороны. С ней приехал и его младший брат — Олег — чуть ли не копия Сережи (мы были поражены сходством). Но самым символичным лично для меня было то, что он приехал на похороны с синяком под глазом — появился в Тимином стиле. Любопытно, что как при съемке видеоклипов на песни «Пекин Роу-Роу», так и на некоторых концертах Тимофей тщательно рисовал себе бланш под глазом, воссоздавая непременный атрибут своего специфического имиджа.

Детство, отрочество, юность. Время точить коньки.

Именно мама, по рассказам Тимы, привила ему первые артистические навыки. Она играла на семиструнной гитаре и хорошо пела. От нее Тима и научился трем блатным аккордам, которые позже приспособил для шестиструнки. По словам Екатерины Захаровны, когда родился Олег, ей без мужа (своего папу Тима не помнил) стало нелегко управляться с обоими мальчиками, и она отправила 12-летнего Сережу из Сыктывкара в Ростов к своей сестре Клавдии Ивановне. Тетя стала ему второй мамой. Она вязала Тиме красивые свитера, шапки, шарфы и неизменные гетры. Мы не раз пили вино ее изготовления, которое Тима часто приносил от Клавдии Ивановны с ее домашними пирогами. Тима всегда рисовал, изобретая собственный графический стиль и причудливые сюжеты с участием диковинных персонажей. Рисовал он всегда и на всем, что попадало под руку.
В армии, где он служил во внутренних войсках, охранявших зэков, он делал дембелям альбомы — непреложный служебный аксессуар. На страницах дембельских альбомов нарисованные Тимой советские солдаты уничтожали фантастических чудовищ с Марса невероятным оружием будущего. Чаще всего Сергею хватало лишь шариковой ручки с черной пастой, которая в итоге стала его фирменным инструментом. Тима рассказывал, как учился в Львове на полиграфического художника, но скоро бросил, с головой утонув в творческой жизни львовской богемы. Вместе с художниками и музыкантами знаменитой позже группы «Братья Гадюкины» они чередовали уличные перфомансы с абсурдистскими театральными постановками. Вернувшись в Ростов, Тимофей женился, родил дочь, развелся, работая постоянно художником в газетах.
Я ходил, мне жопу нечем было прикрыть,
Я замки врезал, женился, размножался, как мог...
Замки Тима врезал не потому, что часто приходилось переезжать, а потому что супруга приходила в мастерскую на улицу Горького и выбивала очередной замок, если он дням оставался там пить с друзьями. Сначала он гасил свет, когда раздавался мощный стук. Потом все ложились на пол, чтобы в окно никого нельзя было разглядеть, но от праведного гнева было не скрыться — ломался очередной замок.
Папа, гаси все лампы,
Мама, ломай замки,
Время ложиться на пол,
Время точить коньки.

Современное искусство в сортире.

Была тогда в Ростове группа художников-авангардистов, именующая себя «Товарищество «Искусство или смерть». В ее рядах находился и Тимофеев. Название этой легендарной сейчас группы оказалось в чем-то страшно пророческим для погибших ранней смертью Васи Слепченко, Тимы и Коли Константинова. В общественном туалете, что в Газетном переулке на углу с Большой Садовой, художники устроили тогда первую (а может, и последнюю) по-настоящему провокационную выставку современного искусства в нашем городе. Назвали ее «Сортирная выставка». В кабинках двух залов, мужского и женского, висели живописные работы и графика. У ничего не подозревающих людей челюсти отвисали, когда они заходили туда по назначению. Посвященные же приходили целенаправленно — в погоне за прекрасным. Помимо графики Тима выставил там две своих картины: «Пушкин с жевательной резинкой» и «Автопортрет художника Тимофея в противогазе». У Пушкина была сильно оттопырена щека, за которой, по идее, и находилась жвачка. Автор же изобразил себя в противогазе, поскольку именно в нем и рисовал картины — он пользовался очень яркой, но крайне ядовитой нитроэмалью. В день открытия выставки шокированные городские власти ее и закрыли, а картины арестовали.
В те времена мы с Тимой познакомились очень близко.

Пекин Роу-Роу.

В мастерской театра музкомедии, где Валера Кошляков был штатным художником-бутафором и рисовал свои картины, мы как-то сидели с гитарами, пели песни, пили портвейн, и Тима вдруг сказал мне: «Давай сделаем группу, классную группу!». Ровно на следующий день, трезвый, он пришел с бумажкой и сказал: «А вот первая песня нашей группы, бери гитару, давай попробуем с музыкой». На бумажке было написано:
Я надеваю пальто, ты надеваешь манто,
Мы выпиваем две бутылки, как положено — винтом!
Я успеваю сделать шаг, ты успеваешь сделать два,
От недостатка витаминов чуть кружится голова...
Когда я увидел этот текст, то вмиг понял, что у нас будет самая великолепная группа. Первое выступление «Пекинов» вскоре состоялось и одновременно не состоялось — в ДК РИИЖТ а, на рок-фестивале. Нас объявили хедлайнерами и включили в программу играть последними. Не успели мы начать, как менты, уставшие от трехдневного светопреставления, вырубили электричество. Не беда, продолжили с акустическими гитарами, при огоньках зажигалок в зале, но нас щедро опрыскали слезоточивым газом. Мы успели сыграть полторы песни, но, тем не менее, это все равно было мощное начало.
Нельзя наверняка сказать, кем был Тимофей в первую очередь: художником, поэтом, певцом или сценаристом. У него было много ипостасей и все, за что бы он ни брался, получалось не просто хорошо — нетривиально до восхищения, в присущей ему одному взрывной манере. Художники товарищества «Искусство или смерть» посмеивались над Тимой, узнав, что он теперь поет в какой-то рок-группе, мол, какая из тебя звезда эстрады? Иногда Тиму буквально приходилось вынимать на репетицию или в студию на запись из волны грандиозных «художественных» попоек. Хотя Тимофей и из пьянки умел
создать акт искусства. С другой стороны, над Тимой как певцом поначалу насмехались и его друзья музыканты. Делали это явно не со зла, сохраняя, конечно, определенную степень уважения, но факт — немногие из наших будущих поклонников поначалу верили в большое будущее проекта «Пекин Роу-Роу».
«Друзей у меня нет, — признался мне как-то Тима. — Есть товарищи, собутыльники, партнеры, женщины, но так, чтобы назвать кого-то другом... Я сам по себе. Поскольку я художник, то обязан ощущать вакуум. У таких друзей не бывает, только спутники». Может быть, он и хватил здесь лишку, поскольку иногда имел склонность к некоторому позерству. Были у него, конечно же, любимые люди, к которым Сережа был искренне привязан. Но и действительно, Тима был всегда как бы один, хотя в то же время и всегда с кем-то. Если Тимофей и был «сам по себе» в ментальном смысле, то в физическом один оставаться не мог. Кто только его не окружал! Не одни творческие личности. Были конченые пьяницы, потерявшие себя в жизни люди, случайные уличные знакомые и заблудшие дамы, откровенные пройдохи и восторженные студентки, несчастные работяги и успешные бизнесмены... Тима всех мог приветить и развлечь. А поскольку он ко всему прочему был небывалым плутом, то мог и напоить компанию за ее же собственный счет к всеобщему удовольствию. Между тем, если у него в кармане звенела монета, щедрость его была безграничной. За ним шли как за сказочным дудочником. Ему эта роль нравилась. Но, думаю, Тима любил всех без исключения. Думаю также, чтобы скрыть это, Тима порой прикидывался циником, что у него не всегда убедительно получалось. Не был он и ангелом, каким его последнее время изображают в сетевых заметках.

Гуд бай, Ленин!

В берлинской привокзальной наливайке с нами за столиком стоял бомж и печально крутил в руках пустой стакан. Тима пошел к стойке и, вернувшись с полным стаканом шнапса, поставил его перед немецким парией. Тот взял было стакан, потом поставил на место, прихватил скарб и ушел, оставив алкоголь нетронутым. Мы переглянулись и только тогда поняли, что мы не просто в другой стране — на другой планете. На вокзале мы ждали Ральфа Вёрфеля, который должен был встретить наш поезд из Москвы, но сильно опоздал, добираясь из Потсдама. Ральф учился в Ростове, играл на гитаре и пел в первом составе Пекин Роу-Роу. Вернувшись домой, Ральф вскоре пригласил нас с Тимой к себе. Мы попали в разгар второй волны берлинской бархатной революции. Народ со всего мира приезжал сюда рушить стену и фланировать между Западным и Восточным Берлином. Единого Берлина тогда еще не было — проломы в стенах быстро закрывали сеткой, а туристов отправляли на центральный пропускной пункт Чек Пойнт Чарли. Загранпаспорт нам заменял тогда так называемый «вкладыш» — классическая советская розовая бумажка для виз в соцстраны, которая у западноберлинских полицейских не котировалась. Если зависали в Западном Берлине, то возвращаться на Восток нам приходилось либо через другие свежие дыры в стене, либо в багажнике чьего-нибудь автомобиля. Иногда и вовсе в объезд всего города до аэропорта в Шонефельде. Там мы попросту перелазили через один ряд стены по наклоненному к ней какой-то исполинской силой столбу. Другую стену мы преодолевали через обычную дыру, проделанную ломом. Тима был в восторге от множества захватывающих приключений, хотя от немецкого пива у него почему-то начинались приступы аллергии. В центре на берлинской стене красовалась знаменитая картина, только что написанная москвичом Димой Врубелем — «Берлинский поцелуй», где Хёникер с Брежневым целуются взасос. И мы вместе с другими песнями исполняли в многочисленных кафешках рок-н-ролл «Ах, Ленька, Ленька, милый Ленька, где ж теперь твой Хёникер?». Как ни странно, смысл его с восторгом понимали все, какой бы разноязычной ни была компания. Как-то Тима рано утром отправился похмелиться, а вернулся в страхе — по улице Потсдама маршировали колонны советских солдат и хором пели: «Родная советская земля! Родные березки-тополя!». Тима с перепою и в панике подумал, что СССР ввел войска, чтобы навести порядок, как когда-то в Прагу и Будапешт, и всему пришел конец. Но войска тогда просто еще не выводили. Когда, уже возвращаясь из Германии, мы вышли из поезда в Киеве, я неожиданно вспомнил, что друзья просили нас привезти кусочки берлинской стены. Тима недолго сетовал на забывчивость. «А вот же они, эти кусочки драгоценные!», и, ухмыляясь, стал подбирать с земли цементную щебенку и рассовывать «сувениры» по карманам. Время больших надежд и всеобщего воодушевления заразило и нас. Вернувшись в Ростов с огромным зарядом энергии, мы быстро записали первый настоящий «пекинский» альбом. Тимофей был тогда в своем творческом зените. Выставки, концерты, фестивали, гастроли, сценарии, съемки клипов, новые песни, запись второго альбома, его вторая женитьба — все крутилось как в калейдоскопе с большой скоростью. У Тимы на все хватало энергии, но в Ростове его таланту и кипучей натуре стало тесно.

Москва — Ракитки.

Вскоре после записи второго и последнего альбома «Пекин Роу-Роу» в 1992 году мы переехали в Москву. У меня там родилась дочь, а Тимофей получил работу художника на телевидении. Останкино, да и вообще столичная жизнь, очень сильно увлекли Тиму. Он чувствовал себя на телевидении в своей тарелке и развернулся на полную катушку. Но все-таки что-то было не так, Тима это явно чувствовал. Не хватало беспечной былой свежести, легкости. И хотя появились деньжата, даже наши спонтанные праздники с выпивкой были уже не столь позитивными.
Пароходы белые да море мое Черное!
Уходили певчими, а приходим вороном.
Только мало радости от этой самой мудрости,
Вот бы все по-прежнему, вот бы все по глупости!
Сережина гибель шокировала всех, повергла в беспросветное отчаяние. Было ощущение, что это могло случиться с кем угодно, но только не с ним. Похоронили его на подмосковном кладбище Ракитки. Менее чем за год до этого погиб художник Вася Слепченко, Тима после поминок сказал мне: «Знаешь, старик, а ведь смерти нет, просто в какой-то момент мы оказываемся на вершине зеленого холма, где нет и времени. То есть, раз! и Вася сидит уже там с кружкой пива. А поскольку времени нет, то — хоп! и я рядом с кружкой, бац! — и ты тоже, хоп, хоп, хоп, остальные наши друзья, и вот мы вместе пьем пиво, будто и не расставались. Это на земле кажется, что проходят какие-то долгие десятилетия тоски и печали по ушедшим. На том холме этого не ощущается, поэтому там куда веселее, чем здесь».
«Ах, родные мои лица, ах, родные черепа!
Вижу, время нас не лечит, все мы голь да шантрапа...»