Вряд ли эти имена что-то скажут большинству нынешних двадцатилетних юношей и девушек... Не вдаваясь в другие заслуги Фадеева и Погодина перед партией, правительством и советским народом, скажем, что один роман Фадеева лег в основу фильма «Молодая гвардия», другой — «Разгром» — в основу советской школьной программы по литературе, а Погодин написал сценарий к «Кубанским казакам». Фильмы и сейчас на слуху. «Оскаров» за них они не получили, но Сталинские премии у них были. Для советских авторов это было куда важнее.
Мальчишка
Осенью 1924 года в Ростов приехал молодой человек в достаточно поношенном демисезонном коричневом пальто, в такой же не новой коричневой кепке, в брюках-галифе и в мягких сапогах. Внешне он не отличался от комсомольского работника из глубинки — с Кубани или из Сальской степи.
— Александр Булыга, — представлялся молодой человек новым ростовским знакомым.
В Ростов Булыга прибыл действительно из Краснодара, где, между прочим, работал секретарем горкома партии. А еще за его плечами была незаконченная Горная академия в Москве, два ранения во время гражданской и несколько заметок в газете «Партизанский вестник» — ее издавал партизанский штаб в селе Фроловка.
В госпитале сын фельдшерицы из Тверской губернии, по его собственному признанию, внимательно изучил классиков марксизма, что в дальнейшем помогло ему сделать неплохую партийную карьеру. В партию большевиков также вступил своевременно — после восьмого класса коммерческого училища.
Выглядел Булыга очень молодо. Чтобы казаться старше, брил голову. Это не помогало. Даже два года спустя, когда нашему герою было двадцать пять, он скорее напоминал подростка, готового рассмеяться — звонким девчачьим смехом — по поводу и без.
Известный театральный критик Илья Березарк так описывает их ростовскую встречу — в 1926 году.
«За большим столом в отделе печати (крайкома ВКПБ. — С. М.) никого не было. И только в углу у шкафа какой-то, как мне показалось, мальчик рылся в газетных комплектах.
— Вы не знаете, где товарищ Булыга?
— Булыга — это я. Садитесь, рад познакомиться».
Но прежде чем стать заведующим отделом печати, Булыге пришлось поработать в отделе партийной жизни газеты «Советский Юг», куда его, собственно, и направили из Краснодара.
Технический секретарь газеты Павел Максимов в своих воспоминаниях о Фадееве пишет, что из двери редакторского кабинета вышел юноша, обвел комнату светлыми глазами и подошел к Максимову.
— Ты секретарь? — спросил он.
— Да, я техсекретарь, — ответил Максимов.
— Я ваш новый сотрудник, — продолжал он. — Оформи, пожалуйста, мой прием на работу.
И подал направление, выданное ему крайкомом партии (тогда Ростов только что стал центром Северокавказского края), о назначении. Пояснил, что Булыга — это его подпольный и партийный псевдоним, а настоящая фамилия — Фадеев.
На вопросы, почему Булыга, Фадеев всегда отвечал: «Сам не знаю».
Для приема на работу требовалась фотография. У Фадеева была лишь одна — в сибирской меховой шапке с длинными свисающими «ушами». Еще времен партизанского отряда.
По словам Максимова, Фадеев «держался просто, непринужденно, приветливо». К сослуживцам обращался исключительно на «ты». С первой встречи. Так было принято «у партийцев, среди красных партизан и солдат-большевиков». Это, по словам Максимова, было «неким паролем классового братства и солидарности».
«Пароль», надо заметить, пережил партийцев и овладел массами советских и постсоветских граждан.
...Фадеева поселили в том же доме, где располагалась редакция газеты «Советский Юг», на углу улицы Шаумяна (тогда Дмитриевской) и переулка Халтуринского (Никольского).
Место неплохое. С пятого этажа дома, где Фадеев получил однокомнатную квартиру (30 квадратных метров), открывался отличный вид — на Батайск, Дон и степь.
«Поглядывая на замерзший Дон, Фадеев грозно хмурил свои маленькие белесые брови и несвойственным ему басом долго и увлеченно напевал, видимо, любимую им арию варяжского гостя из оперы «Садко», — пишет Максимов.
Сам Фадеев уже в 1937 году так вспоминал о своем пребывании в Ростове: «Я жил один, но понятия не имел, что такое одиночество... В Ростове, придя с работы домой поздно вечером, усталый, я мог часами смотреть на огни Батайска в степи за Доном, на отражение этих огней и звезд в Доне, на небо, на черный мост, похожий на Бруклинский, на трубы пароходов, пришедших из Черного и Азовского морей и напоминавших о том, что мир очень просторен. Эта жадность жизни осталась во мне и сейчас».
О деятельном характере Фадеева ростовского периода можно судить по следующему факту.
Однажды в отсутствие главного редактора, который убыл в командировку, заведующего отделом партийной жизни оставили за главного. Первым делом и. о. разрешил сотрудникам редакции пересесть. В зависимости от личных симпатий. Во-вторых, в комнате выпускающего он проделал в полу квадратное отверстие на нижний этаж, где была типография. Окно позволяло передавать в типографию рукописи и гранки, минуя лестницу и длинные коридоры. Вернувшись из командировки, редактор обошел помещение, удивился произошедшим изменениям. Но ограничился лишь замечанием: «Мальчишка».
...О том, что зав. отделом партийной жизни главной краевой газеты занимается еще и литературным творчеством, поначалу знали немногие.
Однажды, когда Фадеев еще учился в Москве, он занес рукопись повести «Разлив» в редакцию издательства «Молодая гвардия». Просто было по пути. А вдруг напечатают...
Повесть заметили. К 1924 году у Фадеева была книжечка «Против течения». Как пишет Илья Березарк, однажды кто-то познакомил его с повестью некоего Фадеева под названием «Разлив». Во время одной из бесед с товарищем Булыгой Березарк спросил, знакома ли тому повесть «Разлив». Булыга ничего не ответил, только засмеялся. Березарк подумал, что смеются над ним, и обиделся.
Большинству коллег Булыга был известен как автор корреспонденций о состоянии партийной и культурно-просветительской работы, например, в Майкопском и Туапсинском районах края. Кроме того, на нем была переписка с парткорами. «Освещайте отдельные стороны работы по улучшению госаппарата», «рискованно по одним письменным материалам делать такие заключения, какие сделали вы». Булыга не особенно церемонился с парткорами: «Статья малосодержательна и пишите короче».
Не церемонились с писателем Фадеевым и местные авторы — члены ассоциации пролетарских писателей.
Газета «Советский Юг» от 5 ноября 1924 года пишет: «Тов. Фадеев прочел довольно обширную главу из начатой повести. Автор взял непосильную для себя задачу — дать анализ чувств человека, у которого пробудившееся здоровое тело зовет к жизни во что бы то ни стало. Перед тем желанием отходят на задний план даже ощущения высшего порядка: идейность, долг перед классом и проч. Выступавшие товарищи отметили растянутость и протокольное изложение, частые повторения и общий неправильный подход к теме, хотя «местами попадаются довольно яркие места, особенно в описаниях природы». Повесть о гражданской войне на Дальнем Востоке называлась «Враги». Илья Березарк подсказал Фадееву, что произведение под таким названием уже есть — у Горького. «Враги» стали «Разгромом», повесть доросла до романа.
Как признавался сам Фадеев, одного из своих главных героев — Морозку — он наделил чертами начинающего ростовского писателя Александра Бусыгина. По словам Березарка, это был «рабочий парень, не очень еще грамотный, но уже начинающий свой литературный путь. Правда, он никогда не был на Дальнем Востоке, а вырос в железнодорожном ростовском предместье Темерник».
Коллеги упрекали Фадеева в присутствии в романе ненормативной лексики. — Как у тебя партизан Пика говорит о Варе? Это же срам. Ты с ума сошел? Как ты мог дать рукопись с такими словами читать товарищу Землячке (Землячка Р. С., советский политический деятель, в те годы член Юго-Восточного бюро РКПб, вошла в историю как автор фразы: «Жалко на них тратить патроны, топить их в море». — С. М.)?
— В жизни ведь так говорят, — возражал Фадеев.
Первая редакция «Разгрома» вышла в «хулиганском» варианте. Уже потом, под давлением Горького, Фадеев сам убрал весь «ненорматив» из романа.
Впрочем, спустя два года критики Фадеева стали осторожнее — с начала 1926 года Сан Саныч пошел на повышение — в отдел печати крайкома, заместителем заведующего отделом. Теперь Фадеев ведал уже всей печатью СевероКавказского края, теперь адыгейский сказитель Казым-оглы посвящал ему песни, а крайком предоставлял на лето — вместе с Бусыгиным и Кацем — дачу под Нальчиком. Плюс сто рублей в месяц. Как подающим надежды пролетарским писателям. 100 рублей — по тем временам неплохие деньги.
В газете у заведующего отделом появился помощник — коммунистическая партия поняла, что Фадеев нужен ей прежде всего как писатель.
В конце 1926 года Александр Александрович уехал в Москву. «Разгром» еще не был дописан (он увидит свет в 1927 году), но его уже обсуждали в печати, он нравился.
В Ростов Фадеев вернется только в 1946 году — по пути в Краснодон, собирать материалы для романа «Молодая гвардия». Каца и Бусыгина в Ростове он не встретил — они не вернулись с войны.
...Как пишут в современных энциклопедиях, автор романов «Разгром», «Молодая гвардия», «Последний из Удэге», теоретик «социалистического реализма», Фадеев, выполняя волю партийных вождей, громил Платонова, Зощенко, Ахматову и др., участвовал в репрессиях, а потом терзался муками совести. Уничтоживший собственный талант, осознавший пустоту, к которой пришел, Фадеев превратился в алкоголика. В состоянии глубокой депрессии он покончил жизнь самоубийством в 1956 году — застрелился, оставив предсмертное письмо, адресованное ЦК КПСС, в котором писал: «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих».
...Его дом на углу Шаумяна и Халтуринского, напоминающий средневековый замок, хорошо сохранился. Перед войной здесь жила психоаналитик Сабина Шпильрейн, потом — певица Ирина Аллегрова. Мемориальная доска, кроме прочего, гласит: «...Проживая в этом доме, он написал известный роман «Разгром».
Здесь он читал роман соседям, отсюда он отправил письмо: «Из моего окна — прямо перед глазами — стелется позеленевшая от молоденькой травки степь, а молодеет она так каждый год и каждый год она засыхает. Жизнь чередуется со смертью, но в конечном счете всегда побеждает жизнь». Мысль спорная, но тогда ее автору было всего 23 года.
Невзрачный
Как и у Фадеева, у Погодина тоже был псевдоним. Только не партийный, а литературный. Настоящая фамилия широко известного в советские времена автора пьесы «Кремлевские куранты» и сценариста «Кубанских казаков», дважды лауреата Сталинской и единожды Ленинской премий была Стукалов.
Феномен псевдонимов в первой половине ХХ века в СССР заслуживает отдельного психиатрического исследования: ну, не нравились людям фамилии, доставшиеся им от родителей, хотелось чего-то нового. Раз уж разрушать старый мир до основания, то надо и от старой фамилии отказаться. Тем более, если фамилия неблагозвучная.
Тяга к смене фамилии к концу 40-х приняла настолько массовый характер у творческой интеллигенции, что в газетах развернулись дискуссии: «Нужны ли нам сейчас литературные псевдонимы?» Писатель Бубеннов объявил со страниц «Комсомолки»: псевдоним — это «хамелеонство, с которым настало время навсегда покончить». А если, мол, вам не нравится своя фамилия, кажется неблагозвучной — меняйте в установленном порядке, и в паспорте в том числе. А то запутаешься!
Писатель Константин Симонов не соглашался: «Во-первых, благозвучие фамилий — дело вкуса, а во-вторых, непонятно, зачем, скажем, драматургу Погодину, фамилия которого по паспорту Стукалов, вдруг менять эту фамилию в установленном порядке, когда он, не спросясь у Бубеннова, ограничился тем, что избрал себе псевдоним Погодин, и это положение более 20 лет вполне устраивает читателей и зрителей».
В общем, спор за право на раздвоение личности был жарким.
Погодин разделял точку зрения Симонова: «Стукалов ассоциируется со «стукачеством». А я этим никогда не занимался. Вот на меня «стучали», и не раз».
Уроженец станицы Гундоровской (ныне г. Донецк Ростовской области) драматургией занялся не сразу: с 14 лет работал переплетчиком, продавцом газет, слесарем и экспедитором.
Первые литературные опыты Николая Стукалова относятся еще к дореволюционному времени. За год до революции 16-летний Коля написал фельетон под названием «Куда смотрит городская управа?» В фельетоне шла речь о ростовской реке Темерник, которая уже в те годы «распространяла антисанитарию».
Свой фельетон мальчик отправил в Москву, в журнал «Сатирикон». В сопроводительном письме просил: «Не смейтесь над мной, платить мне не надо». Ответ был следующим: «И смеяться не над чем, и платить не за что». Еще мальчик сочинял стихотворения. Очень длинные. Одно из них было даже опубликовано.
Советская власть к творчеству юношифронтовика (Стукалов пошел добровольцем в Красную Армию) отнеслась более снисходительно. «Известия Ростово-Нахичеванского-на-Дону военно-революционного комитета», «Трудовая жизнь», «Станок», «Донская беднота» и «Молодежь Дона» охотно публиковали его статьи.
Тогда же, в 1920 году, Стукалов стал Погодиным.
О своей работе в Ростове Погодин пишет следующее:
«Звонок в редакцию: «Немедленно спецкора». Бегу! Дисциплина! Мне выдают в Донпродкоме карабин: «Стрелять умеешь?» и пачку папирос в виде премии за активность. А через час по глухим донским дорогам на автомобиле ночью мчимся куда-то далеко, на совсем одичавший, злобный казачий хутор».
Написать Погодин мог все, что угодно. Не сходя с рабочего места. Нужен рассказ на антирелигиозную тему?
Пожалуйста! Вера Панова, в те годы начинающая ростовская журналистка, поражалась таким способностям коллеги.
— Тот не журналист, кто этого не может. Газета требует полной отдачи, — комментировал свои способности Погодин.
В декабре 1922 года Погодин помогает рабочим «Красного Аксая» написать письмо Ленину. «Мы сумеем строить свои русские «фордзоны» — лучшей конструкции, более прочные, чем американские».
Одна из «тракторных» корреспонденций — на этот раз в «Правде», в январе 1923 года — попадается на глаза тяжело больному Ленину. Сам Ильич изучить корреспонденцию не может и требует прочитать ее вслух.
Пробовал Погодин писать и фантастическую прозу. Так, в 1923 году в газете «Молодежь Дона» появилась его повесть «Таинственное вознесение трех комсомольцев на Марс». Повесть печаталась с продолжением во многих номерах.
Активного корреспондента заметил Фадеев. Он посоветовал обратить внимание на очерки. Погодин стал рецензировать спектакли местных театров.
По свидетельству ростовского краеведа Иосифа Гегузина, после одного из критических материалов Погодина в «Трудовом Доне» (статья «Как быть с театром Луначарского?») режиссер театра Синельников сказал журналисту: — А где вы прикажете брать новые хорошие пьесы? Вот вы, например, товарищ Погодин, хорошо знаете, что нужно народу, вот возьмите и напишите пьесу.
Погодин задумался на мгновение и решительно ответил:
— Придет время — напишем.
А пока... Погодин активно участвует в художественной самодеятельности. На открытии клуба рабкоров «Трудового Дона» он исполнял главную роль в пьесе Мольера «Проделки Скапена». Играл в пьесе Гумилевского «Владыка мира». В газетах того времени можно прочитать: «1 мая 1923 года на открытии клуба печатников шла пьеса «Владыка мира», пользовавшаяся у зрителя большим успехом. Главную роль умело и с чувством исполнил фельетонист «Трудового Дона» Николай Погодин, проведший ее, что называется, с огоньком».
Писал Погодин сценки, скетчи для театра миниатюр «Бравада».
Ведущий объявлял:
— В нашей сегодняшней программе два больших ПО: Эдгар По и Ник. По, с той лишь разницей, что первый из них американец, а второй — нахичеванец. Итак, посмотрите скетч Ник. По «Огурчики соленые».
Так сказать, «Комеди клаб» начала 20-х годов прошлого века.
Время писать пьесы пришло в 1929 году, когда Погодин уже жил в Москве и работал в газете «Правда». Ответственный секретарь газеты Ульянова пригласила Погодина на работу в редакцию. Жена Погодина рассказывает:
— Помню, шли по Арбату и увидели большую афишу: «Анонс. «Рельсы гудят» В. Киршона».
С Киршоном Погодин был знаком по Ростову. Деятельный уроженец Нальчика активно участвовал в литературной жизни донской столицы. В 1937 году Киршона расстреляли. В фильме «Ирония судьбы» звучит песня на его стихи «Я спросил у ясеня, где моя любимая». Пораженный успехом младшего товарища (Киршон был на два года младше Погодина), Николай остановился, а затем решительно заявил: «Если Володька написал пьесу, то и я напишу».
Первую свою пьесу «Темп» Погодин написал за неделю. О трудовом энтузиазме современников на строительстве Сталинградского тракторного завода. О тракторах Погодин знал не понаслышке.
В декабре 1929 года с пьесой познакомились Л. Сейфуллина, А. Толстой и К. Чуковский. «Темп» им понравился. Первая пьеса молодого драматурга прокатилась по всей стране.
«Пойдите в наши театры, — говорил Всеволод Мейерхольд, — все действующие лица говорят одним языком, за исключением Погодина, который пытался в «Темпе» заставить действующих лиц говорить таким языком, который присущ каждому из нас. Это у него очень хорошо сделано».
Последующие пьесы закрепили достигнутый успех. В «Поэме о топоре» Погодин рассказал о борьбе за выработку нержавеющей и кислотоупорной стали на Златоустовском заводе, в «Снеге» — об успехах советской научной экспедиции, в «Моем друге» — о постройке и освоении нового завода. В «После бала» было колхозное строительство, в «Аристократах» — «перековка» человека на строительстве Беломорканала.
Плюс «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты» и «Третья патетическая» — о Ленине.
У Погодина было все — и слава, и материальное благосостояние. И порок. О его пьянстве ходили легенды. Сам Погодин считал, что легенды преувеличивают. Карикатурист Борис Ефимов в своих мемуарах вспоминает, что Погодин жаловался ему на «весьма коварное свойство своей физиономии — он выглядит сильно выпившим, будучи на самом деле абсолютно трезвым».
Если верить Погодину, по Ростову он скучал и готов был даже бесплатно писать статьи для ростовских газет. Но почему-то не стал.
В наш город Николай Федорович вернулся лишь однажды — 6 июня 1961-го, за полтора года до смерти. Приехал на своей собственной машине с персональным шофером. Но инкогнито. Не поставив в известность партийные и хозяйственные органы города. Помочь с устройством в гостинице он попросил ростовского журналиста Соломона Гурвича.
Гурвич рассказывал мне, что дело обстояло следующим образом.
«Я позвонил в облисполком и договорился о номере в гостинице «Дон». Там нас попросили подождать в холле. Администратор взял паспорт и пропал. Погодин и шофер задремали. Прошло 30 минут, я постучался в окошко:
— Как там с Погодиным?
— Что? — закричал администратор.
— Я позвоню сейчас в облисполком и попрошу прислать милицию. Вы под видом погодиных протаскиваете в гостиницу своих друзей.
— Так ведь это ж автор «Кремлевских курантов».
— Какой автор? Почему такой невзрачный? Ну ладно, что-нибудь придумаем, — смягчился администратор.
Через двадцать минут он снова появился в окошке:
— Идите в 215-й номер. Номер оказался крохотным. Прежде чем расположиться на ночлег, Погодин предложил прокатиться по Ростову — все-таки уехал отсюда сорок лет назад и с тех пор не возвращался. Когда мы вернулись в гостиницу, администратор опять накричал на нас:
— Где вы мотаетесь? Уборщица уже вынесла мертвых клопов из вашего номера — мы как раз сегодня травили этих насекомых.
С Погодиным мы договорились встретиться на следующий день в 6.30. Утром я был у него, но на стук никто не ответил.
— Как только по радио пробили кремлевские куранты, так ваш друг и уехал, — сыронизировал администратор. — Так не делается. Говорили «Погодин», а в паспорте написано «Стукалов».
Больше лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда Погодин в свой родной город не приезжал. Обиделся».
Но в Ростове о Погодине будут вспоминать еще не один год — по крайней мере пока существует улица, носящая фамилию его литературного псевдонима.
Перейти в архив