Виктор Константинович Борилов — известный российский музыкант, гитарист, баянист, вокалист, композитор, аранжировщик, педагог, лауреат всероссийских и международных джазовых фестивалей, в прошлом — доцент кафедры джазовой музыки Ростовской государственной консерватории имени С.В. Рахманинова. Многие годы был фронтменом биг-бенда Кима Назаретова. Вместе с этим биг-бэндом и собственным составом «Borilov Quintet» участвовал во многих зарубежных фестивалях. В 1992 году Виктор выпустил диск своего квартета — «Treasure Island Suite». В 2003 году Борилов записал инструментальную программу «Постой, паровоз», где соединил мотивы русского шансона и блюза. С середины 90-х Борилов вместе со своим давним товарищем Александром Путилиным занимается разработкой музыкального программного обеспечения, а также записывает музыкальные партии, так сказать, в удаленном режиме.
Я родился в Грозном 19 сентября 1952 года. Отец работал преподавателем в музыкальной школе, мать была бухгалтером. И прожили мы в Грозном до 1958 года. А тут как раз приближалось столетие поражения Чечни и Дагестана в войне с Россией. И пришли люди, местные, с кинжалами, и сказали, чтобы мы уезжали. Вежливо попросили. А жили мы тогда в музыкальной школе. Деваться было некуда. Нам дали несколько дней. Всем русским предлагали подобру-поздорову куда-нибудь уехать. А куда ехать? Родственников у нас не так много, телефона не было. И мы уехали в Куйбышев. Где жить? Где работать? Но как-то обустроились. Отец устроился в музыкальную школу… Я телефон увидел только в Куйбышеве. Знаете, были такие автоматы, монетку надо бросать.
В пригороде Куйбышева — Безымянке удалось снять квартиру. Страшный пригород: когда темнело, на улицу лучше было не выходить — очень много зэков, могли ограбить, не стоило экспериментировать. Выходишь вечером на улицу — пусто, хоть посередине улицы иди, ни одной машины, может, одна-две. Где-то под землей были боксы для испытания авиационных двигателей. На всю Безымянку было слышно, как их испытывают. Там я пошел в первый класс. Это был 60-й год, и тогда брали с 8 лет. Помню, когда Гагарин полетел в космос, я был во втором классе. Всех отпустили с уроков, люди выскочили на улицу, орали, бросали в воздух шапки, пели песни, пили водку, самогон.
Потом матери дали небольшую квартиру в бараках, рядом с заводом, где она работала бухгалтером. Но в Куйбышеве было очень холодно, там зима начинается в октябре, много снега, двухэтажные дома заметало, в школу дети не ходили, но зато — лыжи, коньки, хоккей. Но фруктов нет, проблема с яблоками. Зато там были конфеты, 2 копейки — тонна, бери, какие хочешь.
Мы жили недалеко от знаменитой конфетной фабрики, покупали шоколад по 2–3 килограмма, просто кусками. Еще помню очереди по 2–3 километра за хлебом. При Хрущеве это было, я его Хрущем называю, никакого уважения у меня к нему нет. Стоишь в очереди, в руках у тебя бумажка, которую нельзя потерять, и по этой бумажке тебе дают круглый черный хлеб по 14 копеек.
Отец не мог переносить холод. Он списался со своей старшей сестрой, которая жила в Кабардино-Балкарии. Выяснилось, что в Нальчике есть музыкальная школа. Отец подал туда документы. Я не хотел никуда выезжать — Куйбышев, все русские, нормально.
Мне было 5 лет, когда отец увидел, что у меня есть музыкальный слух. В 5 лет я уже подбирал мелодии. Отец упал в обморок, позвал мать, сказал: «Послушай, растет гениальный музыкант». Мать говорит: «Да какой он гениальный, не порть ребенку детство».
Я два раза прошел курс обучения в музыкальной школе — было время до того, как я мог поступить в училище, — туда принимали лет с 14–15.
8-й класс я окончил уже в Кабардино-Балкарии, в Дашутино, от Нальчика — 30 км. Местная бабушка сдала нам времянку... Я учился в школе, а родители каждый день на поезде ездили на работу в Нальчик.
Очень скоро в школе узнали, что я умею играть. И я стал выступать на всех праздниках, начиная с 7 ноября и заканчивая 23 февраля, включая дни рождения. Я знал все популярные на тот момент песни, и «Битлов» знал, Twist again, кого только не знал — интересно было. Играл на баяне. Инструментальная музыка. Текстов не было.
Я окончил восемь классов, и в школе мне говорят, что надо идти в 10-й класс. Но мне было достаточно восьми — читать и писать я умел. Я знал, что буду музыкантом, занимался по пять-шесть часов в день. В футбол еще играл профессионально — за юношей в нальчикском «Спартаке», во втором составе — ну и что, что во втором? Спортивной гимнастикой увлекался еще с Куйбышева. Одно время хотел пойти в авиацию, но отец говорил: «Иди, конечно, но летчиков много, и неизвестно еще, куда долетишь». Но математику я не знал, и в летчики не пошел.
Я уже почувствовал вкус к музыке, писал свои небольшие произведения.
Как только я поступил в училище, сразу попал в рок-группу. Тогда по всей России, где только были розетка и возможность собрать усилитель, стали появляться группы. Я начал интересоваться этой музыкой еще в 63-м году, в Куйбышеве, когда у меня появился радиоприемник с короткими волнами. Я занимался радио, сам перемотал катушки, и мой приемник стал охватывать весь нужный коротковолновый диапазон. Я слушал Voice of America, программу Уиллиса Конновера (американский джазовый продюсер и радиоведущий на радио «Голос Америки», проработавший там свыше сорока лет. — «Главный»). Думаю, что за дядька такой? Какая-то музыка непонятная, наверное, нехорошая. А тогда там передавали очень много блюзов — 20–50-е годы. Потом я случайно познакомился с радиохулиганами. Сам занимался радиохулиганством, мы обменивались записями.
Я знал многие песни Beatles. Тогда они распространялись на бобинах, маленьких кассет не было, только бобины. Знаете, такие большие? Они у нас крутились по 45 часов в день. Весь день и всю ночь. Наушников не было. И чтобы не привлекать внимание органов и соседей, слушали тихо.
Весь этот джаз и саксофоны не приветствовались. Как и вызывающее поведение на сцене. «Что они орут?» — спрашивали товарищи. Если ты комсомолец, тебя могли вызвать на собрание, сказать, что ты очень плохой человек.
Первую настоящую виниловую пластинку Beatles я услышал только в 70-м году и понял, что до этого момента жил зря. Пластинки к тому времени были уже не по 400–500 рублей, а по 250–300.
Первая моя рок-группа называлась «Конкордией» — группа факультета иностранных языков университета. Им требовался ритм-гитарист. Они привели меня к себе в подвал, там была большая комната, заполненная аппаратурой. У них были хорошие усилители, динамики с электромагнитным подмагничиванием, 25-ватники, барабанная установка была хорошая. Думаю, ну, попал, может быть, это подпольная какая-то организация, американские шпионы.
Они проверили мой слух, как я запоминаю тексты. Спросили: «На гитаре играешь?» Я говорю, что не знаю, как она настраивается. Мне показали, сказали, что у меня есть неделя, чтобы выучить аккорды песен, которые они собираются исполнять.
На самом деле аккордов было немного, просто их брали в разных местах на грифе. Я взял все эти бумажки, а ребята привезли мне какую-то паршивую гитару. Купить гитару было невозможно, или она стоила совершенно неподъемную цену. Потом мать дала мне денег на первую гитару. Я сказал, что мне за 300 рублей в Пятигорске предлагают отличную гитару. На самом деле предлагали за 450, но я сказал, что за 300, чтобы она не упала в обморок. Это была немецкая Musima, очень похожая на Fender — с рычагом, со всеми делами, 3 звукоснимателя, вполне рабочий инструмент.
Я вернулся в «Конкордию» через неделю, с кровавыми мозолями, но выучив все аккорды. Руководитель упал в обморок: «Я, — говорит, — еще не видел таких чуваков». У нас наладились хорошие отношения. Я стал писать аранжировки, причем приносил готовые ноты. Репетировали два-три раза в неделю по пять-шесть часов. Играли на всех праздниках всех кафедр факультета иностранных языков. Иногда давали ночные концерты в мединституте. В подвале у них было прозекторская, а над прозекторской — небольшой зал, мы не очень любили это место. Сначала играли бесплатно, а потом стали собирать небольшие деньги. По 15 рублей за концерт, каждому. У нас уже были свои поклонники.
В «Конкордии» я проиграл всего год — я перерос их. Однажды руководитель — Нечаев — заболел, и я за него сыграл на соло-гитаре и спел. Только в тексты подсматривал. Я тогда уже знал все английские слова, но не знал, что они означают, — словари было трудно купить.
В 69-м году у меня появилась своя группа — Black and White («Черное и Белое»). Играли втроем. Deep Purple In Rock — почти полностью, Led Zeppelin. Нам помогал сын Алима Кешокова — это знаменитый кабардино-балкарский поэт, его Сталин знал. А его сын привозил пластинки из Москвы, продвинутый парень был такой, и он сказал: «Занимайте гараж». Большой капитальный гараж. Кешоковы вообще очень хорошо жили. Звучали мы более-менее нормально, народ всегда мог разобрать, что поется. И народ ходил, по школам играли, в том числе собственные песни на «фарсидском», как я его называю, языке. Я пел. Русский язык не воспринимали, ведь все в основном слушали «Битлов» и Rolling Stones, очень много было любителей твиста, Чака Бэрри слушали, рок-н-рольщиков.
В Кабардино-Балкарии я успел поработать в ресторанах, в первый вечер заработал 25 рублей. Заменил басиста. Играли в ресторане «Эльбрус» — в Нальчике это как Кремлевский дворец в Москве. Там мне сказали, что нот нет, придется играть на слух: «Как у тебя со слухом?». А у меня был абсолютный слух. Играли лезгинку и другие популярные мелодии. Потом они сказали: «Чувак, мы сначала не хотели давать тебе денег, но ты заработал». Сами они по стольнику за вечер зарабатывали — за счет заказов. Главным там был директор ресторана. Он говорил: «Главное — это внимание к клиентам, надо играть до двух — играйте, надо до четырех — играйте до четырех, лишь бы хватило здоровья. Вот и все». Потом я с ними постоянно играл — нормальная была практика.
После училища я должен был поступить в высшее учебное заведение, иначе — иду в армию. У отца в Киеве был хороший знакомый — знаменитейший аккордеонист Бесфамильный. Я у него прожил полгода, он меня готовил к поступлению, но потом выяснилось, что сочинение нужно сдавать на украинском языке. Я сдал экзамены по профессии, но понял, что не сдам литературу, пошел в приемную комиссию и забрал документы. В Киеве экзамены были немного раньше, чем в Ростове. У меня был день или два, чтобы приехать в Ростов и сдать документы. Приехали мы с отцом в Ростов — за 20 минут до окончания приема документов...
Я легко сдал экзамены, потому что в принципе мне уже было нечему учиться: уровень был приличный, я поступал с программой, с которой немногие заканчивают консерваторию. Все спрашивали: «Что за чувак, откуда взялся, почему в Москву не поступает?» А мне было без разницы, куда поступать. Я поступал, чтобы не пойти в армию. Учился я всегда сам, и в консерватории мне особенно нечему было научиться. Я знал сольфеджио, у меня — абсолютный слух. На баяне я играл лучше всех в консерватории. Я был очень виртуозным музыкантом и должен был участвовать в ГДР в Чемпионате мира по баяну. Но мне это было неинтересно. Наверное, я немного подвел своего преподавателя — Семенова.
Когда я приехал в Ростов, сразу было ясно, кто чем дышит. Я к тому времени уже много слушал джаз-рок: Chikago, Клэптона, Blood, Sweat and Tears. Здесь я окончательно понял, что я — человек играющий, веду концерты, что-то пою, делаю аранжировки.
Играли много, я купил себе педаль «вау-вау» за 250 руб. Сказали, что я сошел с ума. Делали педали и сами. Но получалось плохо — имеющаяся элементная база была абсолютно недостаточна.
В Ростове у меня было несколько своих групп. Мы достаточно быстро собирались и быстро разбегались. С Егоровым вместе мы уже 44 года играем — великолепнейший по всем параметрам пианист. Был у нас барабанщик — тот самый знаменитый Пушкин, который потом уехал в Америку, спился там и умер. Такой худой парень был, выпивал.
Я писал много инструментальных вещей и с этими вещами потом со своим составом ездил по Европе. У меня даже есть записанный в Шотландии концерт, качество звука не очень, но это один из первых концертов, где мы играли всю мою авторскую музыку. Это было уже в 90-е годы... Помимо этого, у нас в репертуаре всегда был запас узнаваемых мелодий — ABBA, рок-н-ролл...
В семидесятые годы на кафедре было много концертов — на праздники. Я участвовал в фестивале «Ритм-74» — со своей группой, во Дворце спорта. Группа носила мое имя — Виктора Борилова, особых названий я не придумывал. После Beatles это было бы смешно. Мы живем в другой стране... Люди слушали нас и не понимали, что мы играем, концерты были для них просто шоу. После концерта к нам подходили слушатели и говорили: «Чувак, все клево, но мы не поняли, что вы играете. Для чего это все?»
Как я попал в «Поющие сердца?». Да очень просто. Я поработал абсолютно во всех ростовских ресторанах, тогда их было всего 22. Сначала на подмене, потом постоянно — в «Восходе», что на старом автовокзале. Ресторанная деятельность была прибыльной, на жизнь хватало — я поменял более 40 гитар. Первый Fender я купил в 1977 году, уже после свадьбы. Он у меня до сих пор.
В Ростов приезжали разные музыканты, мы знакомились, играли по ночам. Я к тому моменту сотрудничал со многими коллективами, писал мелодии для песен. Если мелодия нравилась, под нее сочинялись тексты, и покупатели потом говорили, что это их мелодия. Что они с ней делали, меня больше не интересовало. Это был такой способ заработать дополнительные деньги. Они покупали у меня все права. Если повезет и песня станет популярной, то они что-то заработают на ней. Какие-то мои мелодии стали популярными, «Поющие сердца» исполняли их долгое время, уже после того, как я ушел оттуда. А если бы песня вышла под моим именем, то ее надо было бы пробивать, надо было самому давать большие суммы за то, чтобы эту песню исполняли. А мне зачем это?
Моя инструментальная музыка до сих пор исполняется, например, в спортивных программах.
Я «Песнярам» помогал гитарные партии записывать. Еще первому составу. Они были не очень сильными инструменталистами, зато здорово пели — у них было ансамблевое звучание. Сейчас так никто не поет. «Песняры» мне не нравятся. Нравится только профессионализм. Я был на их репетициях — это была постоянная творческая драка.
Так вот, в один из вечеров ко мне зашел парень Слава Индроков, с которым я учился на одном курсе училища и с которым мы вместе играли какое-то время. Он сказал, что со мной хочет встретиться Виктор Яковлевич Векштейн, художественный руководитель ансамбля «Поющие сердца». «У нас есть только два часа, потому что в два ночи мы уже уезжаем». Я приехал сразу после работы, Векштейн говорит: «Мне нужен гитарист, я о тебе все знаю, условия такие-то, помогу с переводом в Гнесинку и получить московскую прописку».
Так сказал Векштейн. Был такой деятель, царство ему небесное. Хороший дядька, решал все вопросы. Бывший боксер. Если человек не понимал слов, он применял грубую физическую силу. Сейчас бы его называли цепким менеджером. Он все устраивал: проживание, гастроли, репетиционную базу, аппаратуру, связи, КГБ, Центральный комитет — все, что надо. С авторами работал. Я ему написал кучу песен. Он мне говорил: «Сейчас я тебе напою, ты поймешь, что я хочу». Ему тоже хотелось быть музыкантом. Была программа, которую он начинал фортепианной партией — он ее учил несколько месяцев. Очень артистичный был человек.
Через этот ансамбль прошли около сотни музыкантов — Аграновский, Холстинин, Кипелов. Это был высокого уровня ресторанный ансамбль. «День Победы» мы первыми спели, это потом уже ее подхватил товарищ Лещенко.
Все время мы были на гастролях — на день шахтера в Донецке всегда играли 5 концертов, с 10 утра до 12 ночи. Это ужасная работа. Но деньги Векштейн платил отличные, спокойно за один концерт можно было заработать 100, 150, 200 рублей. И все официально, по билетам. Гастроли были на самом высоком уровне. Сенчина, Кобзон, «Голубые гитары», «Пламя» — кого только не было в общих концертах.
Составы менялись, случались конфликты, кто-то хотел играть музыку пожестче. Но тогда были худсоветы. По-английски петь нельзя. «Битлов» нельзя. Битловскую Baby you can Drive My Car (в русской версии — «Старенький автомобиль», ВИА «Веселые ребята». — «Главный») должны были петь по-русски. Ударения не совпадают, слова какие-то дурацкие. В общем, мы все время гастролировали — я сыграл вместе с «Поющими сердцами» больше 1 000 концертов. Векштейн снял мне квартиру однокомнатную, я там жил. Все нормально, но все равно одиночество — это такая штука.
Я все посмотрел, везде побывал, но время проходит, а с пропиской ничего не решается. С переводом в Гнесинку — тоже проблемы. Если идти в другой коллектив, то опять те же самые гастроли. Меня приглашали в «Голубые гитары» — куда меня только не приглашали. Но суть от этого не менялась.
Сыграл, собрал аппаратуру, поехал дальше — поесть нормально невозможно. Какая-то тоска. Я понял, что мне ничего не светит. Да и москвичом я не хотел быть — этот город не для меня. Проходной двор. Очень высокий темп жизни. Расстояния большие, все время куда-то надо ехать. А в Ростове меня ждала девушка. И меня уже разыскивала милиция. Почти полтора года меня не было — я же не снялся с учета, не выписался…
В общем, я вернулся в Ростов, решил восстановиться в консерватории, думаю, пойду служить в армию. Ну и пошел я в армию, зашел в военкомат, говорю: «Пришел сдаваться». Мне сказали, что буду служить в Тынде, БАМ строить. Но попал я в конвойный полк…
Ростов всегда был консервативным городом, только в кабаке и можно было работать. Я немного поиграл по кабакам, но, конечно, это тоска. А тут организовали варьете при гостинице «Ростов». К тому времени у Ростова-на-Дону появились города-побратимы, и понеслось.
Обычный кабацкий состав никуда не может поехать, а варьете — может. И на головах стояли, и плясали, и я плясал и пел отдельным номером с девушкой на коленях. Веселая жизнь была. Но ездили регулярно. В варьете была хорошая аппаратура, единственная в городе, допускались послабления в репертуаре. Я опять писал аранжировки. Стиви Вандера пели один к одному. Когда приезжала «Машина времени» или другие ансамбли, мы со всеми знакомились, общались, пили шампанское. У них всегда после концерта был поздний ужин в «Ростове», а мы работали до часу ночи. После одиннадцати пели только «фирму». Весь Ростов приходил послушать, как мы пели «Филингс» на четыре-пять голосов.
Джазовое образование началось в Ростове, а не в Москве. Этого никто сегодня даже не помнит. Мы с Кимом Назаретовым ездили в Москву несколько месяцев, возили какие-то отчеты, планы. Рыбу — тоннами. «Значит так, этому — 5 штук. Нет, пять — много, четырех хватит. Это они очень любят. Они и так помогут, но они не найдут в Москве такой рыбы. А мы, красавцы, им ее привезли». Конечно, это было не взятка. Это был клевый такой презент. Настоящая донская рыба. Были в то время люди, которые знали, как вялится рыбец тот же самый. Ким говорил: «Ты отвечаешь за рыбу, а я буду разговаривать». Он же пробивной был товарищ. Это была его идея — легализовать джазовое образование, он меня потом потащил в международную коллегию по джазовому образованию, и я там был официальным представителем.
Мы спокойно приходили в Министерство, Ким разговаривал, потом открывал двери, говорил: «Виктор Константинович, зайдите, тут есть вопрос, который Вас касается». Он меня всегда всем представлял.
В 79-м, когда я еще служил в армии, он пришел к командиру полка с просьбой, чтобы он меня почаще отпускал на репетиции биг-бенда. Назаретов предложил мне присоединиться к ним: «Биг-бенд уже работает, нужен музыкант, нужен певец, нужен аранжировщик».
Это он мне посоветовал идти в варьете: «Ты там и деньги будешь зарабатывать, и какое-то творчество будет, и не такая нагрузка, как в обычном кабаке». Я почти 10 лет был фронтменом у Кима, до самой его смерти в 93 году. Я хотел, чтобы мы играли более современную музыку, потому что старый свинг уже мало кто понимал.
Первый свой диск я записал в Москве в 91-м году. Он теперь в Фонде радио, все восемь вещей. Там и рок, и баллады, и джаз-рок, и фанк, и психоделическая музыка. Записал диск за свои деньги — около полутора тысяч долларов. У нас было всего трое суток, как-то выкрутились, только барабаны не удалось записать, как мне хотелось.
В 1982 году мне впервые предложили остаться в Германии. Но я не перевариваю немецкий язык. И отец бы с матерью не выдержали. В 1982-м меня воспринимали бы как предателя. В 1984 году было еще одно предложение — тоже в Германии. А потом я подумал: там надо было родиться, это был бы лучший выход из положения. Большинство из тех, кто остались за границей, либо сменили род деятельности, либо стали обычными музыкантами. В Америке слишком много музыкантов. Я жил там, работал. Нормально. Доказал себе, что я — нормальный музыкант, и они поняли, что я — нормальный чувак, равный среди равных. А для этого оставаться там не надо. Есть настроение — езжай. Сейчас у меня есть открытый контракт с круизной компанией Princess Cruises — я могу поехать в Штаты в любое время. У Princess Cruises — теплоход длиной 300 с лишним метров, высотой — 80, экипаж и пассажиры — четыре с половиной тысячи человек. В 2004 и 2005 годах я там работал. Нью-Йорк, Атланта, Майами, Сан-Хуан.
Перейти в архив