МЕСТНЫЙ АВТОР.

Парень с окраины.

Страна узнала о существовании писателя Виталия Семина в августе 1965 года из статьи Юрия Лукина «Лишь видимость правды». Скандальную статью выпустила «Правда» (главная советская газета), она была посвящена только что напечатанной в «Новом мире» (главном советском литературном журнале) повести «Семеро в одном доме».

Любопытна история появления повести на страницах «Нового мира». Вот, что рассказывала Анна Берзер (критик и литературный редактор «Нового мира») на вечере памяти Виталия Семина:

«Как повесть "Семеро в одном доме" появилась на страницах "Нового мира"? Дело в том, что никак не могли окончательно решить вопрос о публикации "Театрального романа" Булгакова. Его несколько раз ставили в очередные номера и каждый раз вынуждены были снимать. Когда сняли в очередной раз, встал вопрос, что ставить на это место. И тут на мой стол легли "Семеро в одном доме". Все в "Новом мире" прочитали повесть мгновенно и с восторгом. Называлась она тогда "Окраина"…

Прочитал повесть и Твардовский и пришел в восторг, в какой он редко приходил. Он без конца говорил о повести, цитировал ее, и он же придумал ей название — "Семеро в одном доме". Одним словом, это был праздник в редакции».

Но вернемся к статье Юрия Лукина. Автор задается вопросами: «Почему появляются подобные произведения в литературе и искусстве? Может, дает себя знать увлечение модными на буржуазном Западе авторами? Возможно и сугубо индивидуальное заблуждение, приводящее к тому же результату. Герой повести, от лица которого ведется повествование, журналист Виктор, некоторое время живет на окраине, в домике, где, кроме него, обитают еще 6 человек. Виктор знакомится с жизнью этого дома, с жизнью городской окраины с чувством симпатии, в котором смешиваются уважение и жалость к персонажам повести. Жалость... Не насторожило ли читателя это слово? Его ненавидели Горький, Макаренко. Видели в нем начало размагничивающее. Противопоставляли его борьбе за переделку человека, его судьбы».

Еще Лукина взбесило, что в повести есть «они» (фабричное начальство, директор, партком, профком) и жители окраины (угадывается ростовский Красный город-сад. — «Главный»), среди которых Семин чувствует себя своим.

«Они» мешают городу-саду цвести.

Жалость, Запад, отход от принципов социалистического реализма — это приговор. После этой статьи Семина не печатали семь лет.

Зато о Виталии Семине узнали даже те, кто не читал его рассказов и романов: раз ругают в «Правде», значит, это что-то живое.

«Академик» из пединститута.

Ростовская общественность, даже нечитающая, к тому моменту уже могла что-то слышать о Семине — зимой 1953 года во всех вузах Ростова обсуждалось решение горкома ВЛКСМ по делу «Академии париков».

В «Академию» входили пятеро студентов четвертого выпускного курса Ростовского пединститута. Студентов обвиняли в моральном разложении, антипатриотизме, в финансировании из фонда Рокфеллера (то есть академики были иноагентами, по нынешней терминологии, это в Советском-то Союзе 1953 года). Еще упоминались «оргии, на которых были женщины в мехах». Видимо, кто-то решил, что женщины в мехах — это то дно, ниже которого опускаться некуда.

На самом деле студенты на лекциях рисовали карикатуры, писали юмористические стихи. У «Академии» был даже свой гимн:

«Мы друг за друга держим мазу,

Кто против нас, того мы вертухнем,

И в кулуарах наведем заразу,

На пилораму с хохотом пошлем».

Наверное, зря «академики» хранили стишки и карикатуры...

Сам Виталий Семин так писал об этом деле (в своем первом романе «Сто двадцать километров до железной дороги»): «Ведь, и правда, не может же быть, чтобы весь город шумел, а на самом деле были бы только стихи о Теркиных усах! Даже дома, где дольше всего верили мне, стали происходить тяжелые сцены. "Допустим, — кричал на меня отец, — что все ваши стишки и карикатуры безобидны! Повторяю, допустим. Допустим, что все это чепуха, как ты говоришь. Но можно же было все это не писать? Не говорить? Просто не писать и не говорить?" Это было самым страшным, что я тогда слышал».

В общем, в те годы лучше было не шутить и никак не выделяться. Уж это Семин мог бы уяснить за годы обучения в пединституте. Из воспоминаний Елены Горбаневой: «В 1950 году в пединституте шло комсомольское собрание, на котором обсуждали Семина за то, что он называл девочек "собаками". Собрание странное, созданное по инициативе снизу, что редкость. До этого мы с Виталием близко не сталкивались, хоть и учились в одной группе. Однако он, по слухам, большую часть дня проводил в библиотеке имени Маркса, где читал Ленина и Маркса. Это внушало почтение. Ходит в полутемном институтском коридоре высокий, густокудрявый, в очках и разговаривает с самыми умными нашими мальчиками. "Средние" девочки это почувствовали и обиделись на "собак". Он как-то мягко отвечал. Я попыталась тоже пояснить, что это шутка, а не оскорбление. Собрание кончилось ничем».

Вот, что в конце 90-х рассказывал мне о Семине поэт и переводчик Леонид Григорьян: «Компания, с которой я водился в Ростове, была очень пестрой. Мой дом всегда был открыт для гостей, поскольку сам я в гости ходить не люблю, а жил один. Самым близким моим другом был Виталий Семин. С ним мы познакомились задолго до того, как он начал писать. Мне даже в голову не приходило, что он станет писателем и так далеко пойдет. Так вот, Семин был марксистом — чего я на дух не принимал. Мы спорили, но никогда не ругались. Быть марксистом не значило обожать КПСС, даже наоборот. Виталий был серьезнымчеловеком, читавшим философию, энциклопедистов, Гельвеция, —сейчас это читать невозможно, но тогда было интересно. Ни Бердяева, ни Шестова Семин, конечно, не знал. При всем своем марксизме это был человек, которому я доверял бесконечно... Когда речь идет о шестидесятниках, у меня всякий раз возникает чувство протеста. Наверное, шестидесятники были в Москве, может быть, в Питере. В Ростове я ни о ком не мог бы сказать — вот шестидесятник. Под этим термином, на мой взгляд, понимаются люди, которым глаза на советскую власть открыл XX съезд. До этого они жили, как ангелы или идиоты, у которых не было ни зрения, ни ушей, ни мозгов. Евтушенко — шестидесятник. До съезда он ничего не понимал, не понимал ничего и после. Виталий Семин как-то встретился в ЦДЛ с Евтушенко, и тот поразил его своим заявлением, мол, он, Евтушенко, — последний коммунистический поэт планеты. Виталий выкатил глаза — такая лексика в нашей компании была не принята. Таким был и Вознесенский, хотя Евтушенко чем-то и посимпатичнее Андрея. И тот и другой — необразованные и не очень умные, но Вознесенский кичливее и эгоистичнее. "Уберите Ленина с денег" — "Лонжюмо" — сколько он написал такого. Это лукавство — не такой уж он дурак. Просто он "вписывался" в систему».

Но вернемся к «Академии париков».

Главой антисоветской организации был признан Виталий Семин, лучший студент курса, его даже рекомендовали в аспирантуру. Сам Семин считал, что шум подняли, чтобы расчистить путь в аспирантуру для некоего Икс. Может быть. По факту так и произошло — Семина исключили из института, путь был расчищен. Остальные «академики» отделались легким испугом — их «попросили» из комсомола.

Помимо морального разложения, Виталия обвинили в том, что он утаил от институтского начальства один факт из своей жизни — в детстве Семина угнали в Германию, и три года он провел в «арбайтлагере».

Понятно, что после трех лет в немецком лагере человека уже нельзя считать вполне советским. И этот ужасный факт Семин скрыл.

В общем, если бы в марте 1953 года товарищ Сталин не отправился в мавзолей, то поехал бы наш Виталий куда-нибудь на Колыму, а не на строительство Куйбышевской ГЭС, пусть и в административном порядке.

У жены Семина, Виктории Кононыхиной-Семиной, — своя версия куйбышевской «командировки». В повести-воспоминании «Бессонница» она пишет: «После исключения Виталия стали "таскать" в КГБ, склоняли к сотрудничеству, тогда-то он и рванул в Куйбышев. Я абсолютно не имею в виду, что он хоть в чем-то "сотрудничал", но он мог пережить глубокий страх, унижение, мог плакать, у него могли дрожать руки (это часто бывало у него при волнении), мог потеряться и говорить "не своим" голосом. Ведь "крутым", как говорят сейчас, он не был, он был Пьером Безуховым, а не Долоховым: слабая нервная система, сумасшедшая впечатлительность».

В Куйбышеве Виталий написал свои первые рассказы, их он отослал матери и отчиму. Отчим в ответном письме посоветовал: больше героики, пафоса. Виталий возразил (подробно, на шести страницах): «От героического сюжета я отказался ПРАВДЫ ради. Герой не становится инженером, но он трудится, устает вместе совсеми, и это вызывает у него праздничные ощущения, ощущения своей нужности, единства с чем-то».

Из Семина вполне мог бы выйти писатель типа Кафки, учитывая, что в основе всего, что он написал, лежат истории из собственной жизни. Но вышел критический реалист — в отличие от Кафки, Семин хочет уставать вместе со всеми, а среди жителей Красного города-сада — чувствовать себя своим.

В Ростове, в одном доме.

В Ростов Семину разрешили вернуться только в 1956 году. Ему 29 лет, он только что заочно окончил Таганрогский педагогический институт, три года отработал сельским учителем, женился.

Вот что пишет Виктория Кононыхина-Семина: «Родители Виталия не захотели принять нашу семью, и пришлось поселиться у моей матери, Мули. Половина небольшого домика на окраине Ростова. Две комнатки: наша с Виталием спаленка и чуть большая, с печкой, где помещались Муля, ее престарелая мать и 16-летний племянник. Печку надо топить, а угля нет, денег не было закупить уголь на весь сезон, все накопления Муля потратила на спасение сына Жени от обвинения в дезертирстве. Через день нужно ездить с саночками на угольный склад». Другие подробности окраинного житья-бытья ищите в повести Семина «Семеро в одном доме».

Вскоре у Семиных появился сын. А в июне 1958 года Виталий был принят в только что созданную «Вечерку». Редактору газеты Виталия рекомендовал писатель Владимир Фоменко.

Перед приемом на работу надо было пройти собеседование. Партийный работник вспомнил, что он где-то слышал о Семине. Вспомнил и по какому поводу. На этом собеседование закончилось. Как Семина взяли в «Вечерку» — загадка. Видимо, товарищу объяснили, что на дворе уже 58-й год, а не 53-й.

В «Вечерке» Семин проработал три года. За это время написал несколько рассказов и повести: «Шторм на Цимле», «Ласточка-звездочка». «Ласточку-звездочку» Семин послал в «Новый мир», но большинству членов редакции она не понравилась. Однако «Ласточка-звездочка» пришлась по душе издательству «Советский писатель», они предложили заключить договор на печать. На следующий день после такого радостного известия Виталий уволился.

Как пишет Виктория Кононыхина-Семина в повести-воспоминании, «не остановило даже то, что сотрудникам газеты обещали вот-вот давать квартиры. А мы жили в халупе, которую снимали у соседей, так как перенаселенность Мулиного жилья с возвращением брата из армии стала чрезмерной. Об обещанных квартирах Виталий мне не сказал, просто: "Я уволился". О квартирах мне сказали потом сотрудники "Вечерки", тоже несколько удивленные поступком Виталия».

Хотя слова «Ростов» в «Ласточке-звездочке» нет, жители города поняли, что речь в повести идет именно о нем.

«На этот раз бомбы взорвались в Железнодорожном районе города. Расположенный на холме, железнодорожный поселок хорошо виден с тротуаров центральной улицы. Маленькие белые, синие, красные домики по крутым переулкам взбираются к вершине холма, где скально возвышается массив серых многоэтажных домов-новостроек. Это самое высокое место в городе. Сергею, никогда не бывавшему за полотном железной дороги, железнодорожные дома-новостройки с радиоантеннами на крышах казались старинным могучим замком, а иногда медлительным океанским кораблем, неторопливо и осторожно плывущим в редком утреннем тумане. На них хорошо было смотреть, замечтавшись…

— Смотри! — сказал Сявон Сергею и показал в сторону вокзала, туда, где гордо плыл в утренних низких облаках океанский корабль новостроек Железнодорожного района.

Сергей посмотрел и вдруг понял — корабль не плывет. Он стоит, выбросившись на мель, и кто-то уже разворотил, отрезал ему автогеном носовую часть, словно корабль решили пустить на слом <…>

Центральная улица была самой старой и в то же время самой новой улицей города. Несколько сот лет назад она была просто пыльной степной дорогой. Потом здесь, на месте небольшого поселения, по царскому повелению воздвигли крепость — опору против турок и татар, и крошечная часть степного пути стала улицей. Об этом ребятам говорили на уроках истории. Но история — это так давно, что и представить себе не очень-то можно, а вот за последние лет шесть, уже на памяти ребят, с главной улицы убрали трамвайные рельсы, залили ее асфальтом и натянули над ней тонкую сетку троллейбусных проводов, а на месте пустырей или развалин времен гражданской войны разбили скверы, настроили новые дома» .

В опале.

После «Ласточки-звездочки» Виталия приняли в Союз писателей. Союз писателей дал Семиным квартиру на улице Мечникова: две комнаты в хрущевке. В начале 60-х Семины много путешествуют — страны соцлагеря, Прибалтика.

Сейчас трудно понять, почему «Правда» так взъелась на «Семерых в одном доме». Не исключено, что главной мишенью был Твардовский.

Леонид Григорьян рассказывал: «Семина не печатали. Жил он очень тяжело, питался плавлеными сырками — тогда это было самое дешевое блюдо. В партию он не вступал. Есть любопытное письмо Твардовского своему заместителю по журналу А. Кондратовичу: "Не следует печатать в журнале новый рассказ В. Семина "В сопровождении отца": парня можно подставить под еще один удар, а писать иначе он не может"».

Для книги воспоминаний о Семине поэт Николай Скребов написал: «По слухам, доходившим до меня, жилось Виталию туго. Источником средств оставались только рецензирования рукописей "самотека", поступавших к нему из редакции "Нового мира", а давало это рублей 60 в месяц (половину редакторской зарплаты на телевидении, но там был еще хоть какой-то гонорар)... Думал и придумал, как помочь Виталию, как поддержать его не столько денежно, сколько морально. Было это в 67-м году, когда в преддверии пятидесятилетия Октября один за другим появлялись у нас приличествующие годовщине очерки, циклы передач. Редакция литдрамы тоже внесла свою лепту — руководством был предложен цикл, названный шолоховскими словами "По указке сердца". В нем предполагались выступления писателей Дона с фрагментами новинок художественной прозы и публицистики... Уговаривать писателей не приходилось, только Семин к моему призыву отнесся поначалу скептически, но его удалось убедить. Он предложил отрывок из новой повести "Когда мы были счастливы". Повесть об осуществлении давней мечты — пройти на веслах по Дону и Волге. Позитивный настрой фрагмента, не говоря уже о качестве прозы, с моей точки зрения, гарантировал точное попадание в предпраздничный цикл. Но совсем другая точка зрения была у председателя радиокомитета Ефима Васильевича Астафьева... Он ограничился одной фразой: "Пусть Виталий Семин выступит с признанием своих ошибок в том органе, где его критиковали, тогда можно выступить и у нас"... Когда я, преодолевая смущение, рассказал об этом вердикте Виталию, он не удивился. Мне даже показалось, что быть персоной нон грата на телевидении и в официальных сферах ему легче — подальше от компромиссов. Не пошел тогда на компромисс и я. Без сожаления покинул свою редакцию и уже в январе 1968 года стал работать литконсультантом в писательской организации. Не знал еще тогда, что благодаря Семину делаю первые шаги по тропе войны со своим смолоду привычным конформизмом».

Триумф.

В 1976 году в журнале «Дружба народов» вышло главное произведение Семина — «Нагрудный знак OST» о каторге, о литейном цехе, о трудовом лагере в Германии.

Семин писал: «Мне потребовалось тридцать лет жизненного опыта, чтобы я сумел кое-что рассказать о своих главных жизненных переживаниях».

На какие компромиссы пришлось пойти Семину, чтобы о его переживаниях узнала вся страна, можно только догадываться. Скорее всего, без помощи Леонарда Лавлинского, заместителя редактора «Дружбы народов», ростовчанина и хорошего знакомого Семина, роман бы не вышел. По крайней мере, в 1976 году.

Вот что писал по этому поводу сам Семин: « Повесть моя уже дважды набиралась и дважды снималась. Она о немецком лагере, в который я попал в пятнадцатилетнем возрасте, и в котором пробыл три года. По каким-то причинам антифашистская повесть вызывает настороженность. Вам знакомо такое выражение — неконтролируемый подтекст? За это время она сильно выросла. От трех до тринадцати листов. Для меня это уже большой объем. Я готов на нем остановиться. Дело — за редколлегией и цензурой. Поскольку с увеличением объема в повести увеличивалось и количество оптимизма, то, соответственно, уменьшалось и количество нежелательного неконтролируемого подтекста бесчеловечности же, а именно человечности ради».

Вспоминает ростовский литератор Валерий Наставкин: «Роман появился в 1976 году в апрельской и майской книжках "Дружбы народов". Оказалось, в Ростове публикацию ждали многие. Киоски "Союзпечати" продали журнал в мгновение ока. Он появился у спекулянтов. Но и от них мне не досталось. Выручила верная подруга — библиотека на Книжной. Узнав об апрельском журнале, я пришел заранее, дверь была заперта. Когда ее открыли, я был первым. Знакомая библиотекарша сказала мне с какой-то не утренней неприязнью: "Читайте быстрее, за ним очередь"».

В 1977 году в издательстве «Молодая гвардия» 100-тысячным тиражом вышла книжка «Семьсот шестьдесят третий». В нее вошли «Ласточка-звездочка» и «Нагрудный знак OST». Хвалебные рецензии, признание читателей, деньги, поездка в Германию. О чем еще может мечтать писатель?

Все это закончилось в пятьдесят, в 1978 году.

В повести-воспоминании Виктория Кононыхина-Семина написала: «В апреле 1978 года мы поехали в любимый его Коктебель. Он работал в те дни, по выражению одного его приятеля, "как бешеный". В один апрельский день я нашла в библиотеке Дома творчества стихи Кочеткова, ставшие популярными после фильма "Ирония судьбы". Виталий сидел за машинкой, я предложила прочитать стихи. Он развернулся от стола, а я, усевшись за стол, стала читать: "Трясясь в прокуренном вагоне, Он стал бездомным и смиренным. Трясясь в прокуренном вагоне, Он полуплакал, полуспал..."

За спиной у меня была странная тишина. Я оглянулась: все лицо его было залито слезами.

10 мая в двенадцатом часу его позвали в душевую: она должна была вскоре закрыться на ремонт. Он пошел, не окончив фразы, над которой работал. А в душе — неприятная сцена: шахтеры, отдыхавшие обычно в Доме творчества в период межсезонья, безобразно матерились. Виталий пытался их остановить — никакого внимания. Я выкупала его (он плохо себя чувствовал), он вышел, а через десять минут меня позвали из кабинки: он упал на дорожке парка, ведущей к нашему корпусу. Без меня его успели перенести в кабинет фельдшера, вызвали "скорую" из Феодосии. Меня не пускали к нему... "Скорая" приехала, вошли трое с чемоданчиками и, как мне показалось, сразу вышли. Разрыв сердца. Его увезли на вскрытие в Феодосию. Отдыхавшая тогда в Коктебеле врач Латвийского СП А.К. сказала мне потом, что был и разрыв сосудов головного мозга...

...За Виталием приехал сын и Леонид Григорьян. Мы привезли его в Ростов. Когда его хоронили, было много народу, но я это плохо помню». ×

P.S. Перед тем, как приступить к этому тексту, я провел опрос среди «фейсбучных» друзей. Оказалось, что Семина читали лишь двое. Завидую остальным — у них впереди столько прекрасных часов.