Ада Николаевна Роговцева — актриса театра и кино, Народная артистка СССР, Народная артистка Украины, лауреат премии имени Тараса Шевченко, Герой Украины и почетный гражданин Киева. Родилась 16 июля 1937 года. В 1959 году окончила Киевский театральный институт им. Карпенко-Карого. Звание заслуженной артистки Украины получила в 23 года, но всесоюзную любовь заработала за роль Анны в киноэпопее «Вечный зов» (1973 год). Сыграла почти в ста фильмах, написала несколько книг. У Ады Николаевны дочь и трое внуков.
События на Украине мешают мне думать и дышать. Мы — обычный народ, который живет на своем клочке земли и с нежностью относится к своим традициям и языку. Прекрасной души люди. Придет в город мужчина с куском сыра, чтобы поменять его на хлеб. Вы попросите его попробовать — так он поделится, еще и в гости позовет. Придет как человек — везде будет свой.
С языком — отдельная история. Я прекрасно говорю и по-русски, и по-украински. Еще во времена своей молодости я однажды была в Харькове на крупном мероприятии. Мне нужно было выступить перед большой аудиторией. Перед выступлением услышала: «Глупости этот украинский. Какой из него язык?» Есть у меня такая черта — наперекор бываю хороша. Вышла и сказала длинную речь на украинском. Все аплодировали. И тот же самый человек задумался: «Верно, все-таки он есть». Для меня это была настоящая награда.
Другой забавный момент был на радио. Однажды, когда я была гостьей в одной студии, в прямой эфир позвонил человек и начал на каком-то суржике возмущаться: «Дайте нам говорить по-русски!» А я возьми да и квакни: «Так говорите же по-русски!» Потому что это невозможно, чем гордится этот человек? Чтобы говорить на каком-то языке, нужно подучиться, напрячься. Получила огромное количество возмущенных писем, меня не поняли.
Друзья, давайте говорить лучше на каком-то одном, но хорошо. А если еще и относиться друг к другу сердечно, то какая разница, какая национальность. Понимать друг друга можно и без слов.
Я все думаю, что от жестокости может спасти поэзия. Если бы только наши мальчики с рождения слушали прекрасные стихи Цветаевой, Ахматовой, Леси Украинки, разве не вели они себя по-другому? Разве стали бы они стрелять по приказу не во врага, а в обычного человека, в своего?
Я преподаю, пусть из меня и ужасный педагог. Я не могу требовать. Похоже, что это заложено где-то глубоко внутри, там же, где мое неумение рисовать. Молодые люди сейчас не читают, не смотрят кино, не знают ни украинского, ни русского. А самое страшное — люди привыкли мыслить схематично, штампами.
Молодежь не знает, что она свободна, что весь мир у ее ног.
И я пытаюсь решить эту проблему. Знаете, какую книгу я им даю в первую очередь? «Вредные советы» Григория Остера. А потом провожу ликбез. У меня есть 4 библиотеки. Книги все равно лет через 20 будут не нужны и отправятся на помойку. Я даю каждому студенту по книге и заставляю читать. В течение года они хотя бы начинают получать адреса, чем можно заинтересоваться.
Высшей наградой после этого становятся реплики от студентов, выпустившихся много лет назад: «Ада Николаевна, а помните, вы говорили...» Нет, не помню, ведь сколько лет уже прошло. Я счастлива, что помнишь ты.
У нас все-таки совсем другое поколение было. Мы не спрашивали про работу: «Сколько нужно за это брать?», вопрос был: «Сколько нужно отдать, чтобы работать?» Было потрясающее желание что-то делать. Мы учились, выступали и все успевали вопреки обстоятельствам. И преподаватели с тех пор изменились. Меня злит современное неиндивидуальное отношение. Высшей добротой и благодарностью усердным ученикам было доверие. Сложилось так, что я не попала на государственный экзамен. Но я знала предмет. Преподаватель была во мне уверена.
Она мне заочно поставила «отлично». Я получила диплом, карьера не рухнула, все пошло хорошо. А достаточно было доверия. Я этот поступок до сих пор ценю. Что до остального — такая чепуха. Кто виноват, в чем виноват... Разве это имеет значение?
Мир изменился. Матери стоят перед нечестным выбором. Воспитаешь чистого, совестного, порядочного человека — сможет ли он выжить? А воспитаешь злого, способного ответить на любой вызов, — как на себя в зеркало
смотреть будешь? Баланс найти тяжело. Моя мама была холодноватым человеком, но читала мне стихи, когда я еще была совсем маленькой. Она никогда не сердилась, даже огорчаться себе не позволяла, чтобы не огорчать других. У нее был комбинированный порок сердца. В тихой комнате было слышно, как громко и неритмично звучит ее сердце. В 40 лет ее парализовало, в 54 — не стало. Она во мне заложила любовь к поэзии.
А вот интерес к человеку развили мои бабушки. У нас с мужем Костей было три бабки: черная, белая и красная. Я не для красного словца говорю, мы их так и называли. Красная сделала меня артисткой. От красной я получила внимательный взгляд на жизнь. Как говорят мудрецы, развивать нужно не ассоциации, а диссоциации.
Ее сын Иван привез с фронта военно-полевую жену. Она была тварью. Так и время показало, но понятно это было сразу. Понимаете, Иван получил тяжелую травму и постоянно ходил в каком-то стальном корсете. Его «жена» заставляла его снимать, когда он выполнял супружеские обязанности. А это для него было едва ли не смертельно.
Красная бабка однажды ночью заперлась в чулане. Всю ночь там просидела, что-то делала. А утром вышла лысая. В неполные 50 лет, красавица, в глухой деревне, она обрилась в знак
протеста. Не было долгих разговоров. Дядя Ваня уехал. А у меня мир перевернулся. Я поняла, что трагедия — это очень близко. Это не только кровь, смерть, а поступок человеческий.
Белая была холодна. У нее 11 детей было. Страшная чистюля, постоянно мыла, мылась, что-то стирала и протирала. И обожала земляничное мыло. Кто не помнит, я напомню. Худшего запаха в мире нет. И вот я поступила в театральное училище и приехала к ней рассказать. Она сразу побежала, помылась, выходит и говорит:
— Дочечка...
— Я поступила.
— Ну шо, не робей. Там ничего не украдишь. Честной женщиной будешь. А остальное, а вот же оно как...
И представьте, чуть ли не систему Станиславского мне рассказала. В добром ищи доброе, в злом — злое. Не нужно университета, чтобы понимать жизнь. Достаточно ее прожить.
То, что я написала, было для меня спасением. Когда умер мой муж Костя, жизнь опустела, я не знала, что делать. 46 лет он был рядом. А потом что? Куда бы я ни шла, что бы я ни делала, оставалось ощущение пустоты, что чего-то не хватает.
Все было. В конце концов ко мне подошла моя дочка и попросила написать о нас. Нашу историю любви. Я сделала немного по-другому. Я написала воспоминания людей, которые одевали его, когда он умер, друзей его и родных.
Какой он был потрясающий человек, какой педагог! Ко мне однажды прислали неказистого паренька, который хотел поступить. Я сразу просто поставила его на сцену прочитать стихи.
И поняла, что его нужно взять. Но была проблема — у него были очень плохие работы на экзаменах. Костя пробрался и выправил его работы, чтобы хватило на оценку «хорошо». А в дальнейшем занимался с ним регулярно, чтобы выправить его письмо, орфографию, неначитанность. И воспитал отличного актера.
А потом умер мой сын, мой первенец. Я после этого никогда не восстану. Днем я живу, стараюсь заполнить каждую минуту какой-то деятельностью, но каждой ночью, когда гаснет
свет, у меня такое ощущение, будто я умираю. И снова выручила дочь. Она сказала: «Собирай свои бумажки, пиши книгу».
Сын Костя любил шутить: «Есть свидетельство о рождении, есть о смерти. А где свидетельство о жизни?» Так я и назвала книгу. Думаю, ему бы понравилось.
Я о многих людях в ней написала. Только обо мне вы там ничего не найдете. Какой смысл писать о себе? Я постаралась сохранить память о людях, о которых никто не вспомнит. У каждого человека создается некий шлейф людей, которые по разным причинам исчезают, уходят, оставляя лишь воспоминания. Я постаралась вспомнить как можно больше из них.
Они прожили честную жизнь, они были, и я их знала. Я писала о тех, кто организовывал в театре «кушать подано»: швейцары, актеры с ролями на два слова. У меня поначалу в жизни мало было хорошего. Когда Костя болел туберкулезом, мне приносили супчики, бутерброды, поддерживали. Не «сын полка», конечно, но держали меня за родненькую. И была у нас уборщица Таня. Не помню ни имени, ни отчества. Эдакий пыльный мешок, вечно одетая в какую-то странную грязноватую одежду. Она чуть ли не жила за кулисами, вездесущая. И была у нее одна особенность — всегда говорить «в десятку». Она знала все об искусстве, и ей нужно было об этом говорить. Когда у меня родилась дочка, я продолжила выступать через месяц после родов. Счастливая была, бегала ребенка кормить в перерывах, а в остальное время за ней другие присматривали. И вот подходит ко мне Таня и говорит: «Ходишь ты тут, радая. Думаешь, все радые? Не все. Многие хотят, чтобы ты засралась. Не засирайся». И правильно сказала. Меня нужно было тогда на землю вернуть. Она ушла навсегда, сирота, ее никто не вспомнит. Поэтому она здесь, в книге.
Еще у нас в театре был пожарник Аганов. Его побаивались, потому что он был пожарником, и сторонились, потому что он был нелюдимый. Он вечно сидел в своей будке, рядом с
прожектором, смотрел спектакли. У меня был тогда монолог «Анатоль, ах мой Анатоль», из пятисот показов которого Аганов посмотрел 499. Я иногда ловила его взгляды, ему безумно
нравилось. Из раза в раз, из месяца в месяц, он всегда был на месте и слушал. А на пятисотый он не пришел. Мне сказали, что он тем утром умер. Нам не нужно было беседовать, чтобы знать друг о друге все. Мы и словом не обменялись. Я считаю, что это была любовь.
Я приехала сюда, потому что здесь были мои подружки Света Крючкова, Оля Волкова. Немного осталось людей из моей молодости. Люсенька Гурченко. Не могу понять, как ее не стало? Я — воробей, обычная артистка, которая много и часто работала. Она — жар-птица. Она была моей красной бабушкой — не вписывалась. Мы часто попадали в забавные ситуации.
Ездили за границу — зашли в магазин. Скупились, и она мне говорит: «Ада. Ты идиотка. Что ты купила? Мужу — пиджак, а сыну — джинсы. А себе?» В другой раз ее обидели в польском магазине. Так она нацепила на себя золотых украшений, вернулась и говорит: «Мне вот это». Весь магазин сбежался ей подсказывать. «Гады вы», — сказала она и ушла.
Она была взрывная, смешнючая, очень активная и тонюсенькая, просто скелет, хотя и лопала все подряд. А мне не давала, говорила, что я толстая. Настроение у нее часто менялось. Бывало, поздороваешься с ней, а она и не повернется в ответ. Через час к ней подойдешь, а Люся как ни в чем ни бывало уже смеется. Она злилась немного, потому что у нее не всегда в семье было гладко. А мы с дочкой всегда были одно сердце и одна голова. Но я ее очень любила.
Жизнь уже прошла, а меня все тянет в театр, на съемки. Как-то меня позвали на съемки фильма «32 декабря». И там я встретила Армена Джигарханяна. Сколько лет мы с ним не виделись. А тут наговориться не могли. Мы двое суток смешили группу. После съемок он меня все зовет к себе в театр. Каждый год сценарии присылает, а у меня все не складывается и не складывается, даже стыдно немного. А вы зайдите к нему в театр, он очень талантливый человек и верный друг. Когда Украина загорелась, он мне сразу позвонил. Сказал, что Москва обязательно откроет свои двери для меня, всех моих родных и близких. «А не Москва, так Америка», — пообещал он. И я знаю, что мне есть куда идти, если что-то случится. Но я останусь на Родине.
Многие любят кино за крупные кадры, когда видно и глаза человека — всю его душу. Но у моей героини есть монолог: «Театр — это нечто похожее на монастырь. Мы все там
служим единому богу, повторяя ежедневно одни и те же молитвы. Сами мы в театр почти никогда не ходим, а посторонние посещают нас довольно редко. У нас есть свои свечи, цветы, фимиамы. А еще я могу добавить, что все закулисные лестницы во всех театрах мира очень похожи на тюремные». Я люблю театр за его тайну. За занавес. За рампу. За расстояние, разделяющее актера и зрителя. И я все еще скучаю по родному театру.
Перейти в архив