Лелик... Это из детства, от того, как звала бабушка, мама. В школе меня звали либо «Профессоренок», либо «Табак», либо Лелик. Почему Лелик? Господь его ведает. Даже не могу сказать, связано ли это было с кем-то конкретно, кто носил такое имя. В театре «Современник» в первые годы тоже называли Лелик, и в школе-студии тоже называли так. Во всяком случае, Валька Гафт еще помнит. Ничего конкретного за этим не стоит, просто уменьшительное.
А «Профессоренок»? Я очень много вещей таких странных знаю, не нужных совершенно. Например, кто знает, как звали заместителя председателя Совета Министров Патриса Лумумбы? Его звали Антуан Гезенго. А как звали председателя Сената в республике Гонко? Его звали Жозеф Окито. Ну и тому подобная ерунда. Когда надо было справку какую-нибудь — «Лелик, давай!» Это не означает, что я был отличником, просто такая была башка.
Жизнь складывалась так, что мама стала служить в действующей армии, в эвакогоспитале № 4157, что был на месте бальнеологической лечебницы на соленом озере Эльтон. Помните, по географии озера соленые Эльтон и Баскунчак. Там были палаты для тяжелораненых, и иногда приходилось идти к ним и петь: «В боевом в полевом лазарете, где дежурили доктор с сестрой... На рассвете умирает от раны герой». Или: «Был в Ростове Витя Черевичкин. В школе он прекрасно успевал, а в свободное от школы время голубей своих на волю выпускал». Смотрели ранбольные на меня и плакали. По всей вероятности, даже наверняка, не от того, как я исполнял эти песни, а просто оставлены были дома дети, тосковали по ним и вынимали откуда-то из-под подушки кусочек сахара несъеденный. А это из наград, пожалуй, самые ценные.
Маргарита Владимировна Кузнецова, мама народной артистки России Лидии Михайловны Толмачевой, актрисы театра «Современник», была моим классным руководителем. Она так отчаянно верила в меня, что при любом количестве двоек по физике, которые я получал за четверть, она мне выводила четвертную оценку — твердую три. Правда, к этому времени я уже читал наизусть письмо Павлова — «Что бы я хотел пожелать молодежи моей родины, посвятившей себя науке?» Читал это на городских олимпиадах, приносил какие-то там места восемнадцатой мужской средней школе. Нет, Маргарита Владимировна вытеснила из моей головы надежды на то, что я могу стать кем-либо другим. Мама хотела, чтобы я стал врачом-гинекологом. В то время труд этих врачей очень высоко оплачивался. Но я не стал. Это мой вклад в советскую медицину. Я когда поступал, очень плохо написал сочинение. Глупостями какими-то занимался, а потом, когда надо было уже писать, времени было мало, взял свободную тему «СССР в борьбе за мир». Начал очень смело, размашисто. «Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Исторический залп крейсера «Авроры» возвестил всему миру о том, что на одной шестой земного шара люди начали строить новую жизнь». Людмила Васильевна Крестова отчеркнула это тысяча девятьсот восемнадцатый и написала: «За одно это надо поставить единицу». Все-таки приняли, общежитие не дали, и стипендии не было первый семестр. А мама присылала пятьсот рублей. Это были большие деньги. Мне хватало. Мама работала с половины девятого до половины девятого. В общем, я и части того, что ей должен был, не отдал. Может, от этого так вот и езжу несколько раз в год в Долгопрудное на кладбище, где она лежит.
В конце второго года обучения Василий Осипович Топорков дал мне отрывок из пьесы Гоголя «Ревизор». Я играл Хлестакова... Несмотря на то, что было мне всего девятнадцать, чего-то я понял и с того времени посерьезнел в отношении освоения профессии. Василий Осипович Топорков, разрушая все каноны и стереотипы, пошел со мной и с Ниной Заваровой в сберкассу, снял деньги и угощал нас в ресторане. Так и я считаю своим долгом время от времени угощать своих учеников. Раньше делал это регулярно, особенно с первой студией. Мы собирались, пока был жив ресторан «Баку», а теперь там какая-то то ли «Утка пекинская», то ли еще какая-то птица по-китайски. Это вот сильно заложено во мне. Я понимаю, что я должен отдавать, отдавать. Очень много было вложено. Да и вообще, это принцип единственно возможный, сколько вложишь в ученика — столько и будет в нем.
Первые годы «Современника» — это, конечно, потерянный рай. Гражданин, гражданственность, интеллигентность. Сравнительный анализ языкового словаря проводили в то время, и на первом месте по употреблению было слово «интеллигент», «интеллигенция», «неинтеллигентный». Второе было — «гражданин», «гражданственность», и третье место занимало слово «жопа». Вот из такого винегрета и было это то, что на века делалось.
С Ниной Дорошиной мы все время играли любовь. Вот в «Поисках радости» она играла Фиру, девочку, влюбленную в меня, в «Пяти вечерах» она играла Катю, тоже девочку, влюбленную в меня, во «Взломщиках тишины» она играла влюбленную в меня, в повести Анатолия Кузнецова «Продолжение легенды» — тоже. Иногда она путала имя мое. В пьесе «Продолжение легенды» я играл вчерашнего школьника, который не попал в институт и уехал на строительство Ангарской ГЭС зарабатывать, строить свою биографию. На сцене не было ничего, кроме такого желтого цвета холма из папье-маше, который кололся очень. И Нинка выползала на этот холм, а я у самого подножья его сидел и страдал по поводу того, что у меня в Москве любимая осталась. Ее звали Юна. Я монолог свой про Юну говорил, и звали меня в этой пьесе Толя. А Нинка выползала, долго выползала на этот бугор, наклонялась над ним и говорила: «Слава, Слава». А я понимал, что уже многие называли меня в этой пьесе Толя, и вариантов нет. Славой она меня звала в пьесе Володина «Пять вечеров». «Слава», — повторила она еще раз. Я так рожу как-то закрыл: «Нинка, дура, меня здесь Толей, Толей меня зовут». Нинка выдавила слезу из левого глаза, а до этого у нее из правого слеза выкатилась, выдавила слезу и сказала: «Толя, Толя». И на эту кличку я откликнулся.
Особая страна для меня Чехословакия. В Чехословакии я сыграл едва ли не лучшую свою роль Хлестакова в «Ревизоре» Гоголя. Я никогда не играл ее в России, в Советском Союзе. Мне пришлось быть в Чехословакии и читать лекции. Я был послан Министерством культуры, чтобы рассказывать о молодом советском театральном и кинематографическом поколении. Довольно быстро были потрачены, пропиты деньги, а детей уже было двое, и возвращаться без джинсов было невозможно. В ту пору платили за интервью. И вот в одну газету я дал интервью про Гоголя, во вторую газету — про пьесу Гоголя «Ревизор», в третью газету — про роль Хлестакова и как-то не только на джинсы, но и на что-то еще для Людмилы Ивановны Крыловой нашлось, не с пустыми руками вернулся домой. Последовало за этим письмо из Пражского театра, который был таким аналогом «Современника», театр интеллигенции чешской, в котором предложили мне за неделю приготовить эту роль и сыграть.
В «Современнике» был спектакль «Баллада о невеселом кабачке» по пьесе Эдварда Олби, по повести Карсон Маккалерс. Я же был директором. Нас послали на гастроли в Болгарию и Румынию, а в Румынии слово «пуля» имеет совершенно неподходящее значение, сравнимое с чем-то не легитимным, из ненормативной лексики, обозначающей человеческие гениталии. А в спектакле все время говорят: «Ну что пулю?» И в зале первый взрыв, потом, когда второй раз спрашивают.
Нас послали в город Тимертау, где строилась казахстанская «Магнитка», а там же было восстание, которое довольно жестко было подавлено. Первое, что решил отдел культуры ЦК КПСС сделать — это послать туда «Современник». Еще не были замазаны выбоины от автоматных очередей на центральном универмаге. Я к этому времени уже был довольно известным артистом, и такая стайка ребят, фанатов, меня сопровождала туда-сюда. Отыграли мы, прощаются они уже в аэропорту, маленький говорит: «До свидания, товарищ Табаков! Хороший ты артист, только очень на бабу похожий». Так что, карьера артиста сопряжена с какими-то трезвыми оценками, которые выступают в тебе извне.
В городе Кириллове мы снимались в фильме «Достояние республики». Жена местного секретаря райкома захотела встретиться с артистами. Закрыли кинотеатр, вечерние сеансы отменили и накрыли стол. А мне не повезло — последним меня оставили крупный план снимать. И вот наконец досняли, я понимаю — опаздываю, наверное, съели все, выпили. Наконец подвезли меня, вбегаю в этот кинотеатр. Секретарь райкома спускается по лестнице, раскрывает мне объятия и говорит: «Стриженов, как я люблю тебя». Так что иногда приходится, повторяю, трезво смотреть на себя, не всегда обольщаясь синдромами известности. Это можно рассказывать долго.
Я договариваюсь с кем-то из своих друзей-бизнесменов, они проплачивают гастроли театру — это те деньги, которые мы обычно зарабатываем в Москве плюс 15–20 процентов накладных расходов. Дальше — в зависимости от покупательных способностей региона устанавливаем цены на билеты. Когда мы приезжаем за Уральский хребет и выходим на сцену, зрители Норильска, Красноярска, стоя, долго аплодируют... Это, знаете, что значит в переводе на слова? «Что же вы так долго не приезжали?..» Я хочу вас немножко отрезвить. В письмах Немировича часто повторяется одна и та же мысль: «В театр не ходят больные и бедные. В театр ходят здоровые и богатые». Понимаете, все эти наши восклицания о дороговизне билетов — кокетство. Можешь — платишь. Не можешь — не идешь в театр. За любовь, если любишь по-настоящему, — платишь.
Мы все вздымаем руки с криками: «Что нам делать?!» Это все не к лицу серьезным людям-профессионалам. Хотя у меня к «большим художникам» в принципе настороженное отношение. Я как-то смотрел передачу с Анатолием Васильевым, и его что-то спрашивали, спрашивали, он терпел, терпел, а потом и говорит: «Ну что вы меня спрашиваете, я же с Ним напрямую разговариваю!» Так вот я не из этих, не из тех, кто с Ним напрямую говорит. И к шарлатанам, даже очень талантливым, отношусь, как к шарлатанам, а не как к непонятым творцам. Просто потому, что мне 73 года, и я много чего видел. А знание рождает печаль...
В материале использованы интервью, данные Олегом Табаковым телеканалу «Культура» (www.tvkultura.ru) и газете «Новые известия» (www.newizv.ru). Гастроли театра МХТ им. Чехова в г. Ростове-на-Дону состоятся 5-6 октября. Подробности на сайте www.megaart-ug.ru.
Перейти в архив