Справедливости ради, хочу откликнуться на интервью Игоря Бондаревского в журнале «Кто главный». Хочу уточнить то, что сказал Игорь и рассказать о своём видении 1970-х и 2000-х гг. и немного рассказать о нас с мужем, Александром Иванниковым, поскольку об этом просили.
Сразу скажу, что, когда я говорю «поэт», я имею ввиду род деятельности, функциональность. Чтобы не было, как в том анекдоте: «А я вас всех поэтами не назначал». Бондаревский сказал: «Саша Иванников, отчего-то невзлюбивший Гену Жукова…» Это старая ростовская байка, понятая каждым по-своему. Владимир Ершов хотел, чтобы Саша послушал стихи Гены Жукова, который пришёл после армии и только начал писать стихи. Когда Жуков прочёл ему, Саша сказал, что стихи слабые, и, чтобы прийти к качественным стихам и своей интонации, надо много работать. Что поэту надо не только чувствовать и сидеть ждать вдохновения, но и носить в себе всю культуру и много знать - только тогда будут мозги в рабочем состоянии и в готовности к более частому вдохновению. И что, чем больше пишешь, тем больше нарабатываешь поэтическую технику. Позже, когда Саше попадались тексты Жукова, он сокрушался над его техническими и вкусовыми «ляпами» и неряшливостью в стихах. Что касалось творчества, Саша был суров и к себе, и ко мне, и ко всем остальным так, что, если кто-то хотел сказать что-то в подтверждение, то говорили: «Это даже сам Иванников похвалил!»
Поэты – тоже люди, могут друг друга любить или не любить, быть безразличными, но здесь как раз не было ничего личного, а только «поэтически-техническое», поскольку мы даже не общались. Как правильно подметил Бондаревский, был какой-то принципиальный поэтический водораздел – позиций, стилей жизни, установок. Игорь обозначил это двумя андеграундами в 70-80-е годы, условно «университетский» и КСПшный – здесь он прав.
Мы с мужем где-то в конце 80-х начали отходить от поэтических городских тусовок - надо было и стихи писать, и на хлеб, чай, табак как-то зарабатывать, хоть и не регулярно. А в Танаис, где локализовался Гена Жуков с гитарой и его поклонниками и поклонницами, заходили только иногда, когда навещали Брунько. Если бывали в городе поэтические выступления, мы участвовали, и там со всеми встречались. Последний раз, когда выступали в ТЮЗе, в 1990-х годах, Гена подошёл к нам, пожал руку Саше и полушутя-полусерьёзно сказал: «Иванников, ты всю жизнь просидел у меня под кроватью!» В переводе это означало, что Иванников, как тот самый «сверчок» из сказки, как совесть Жукова был с ним всегда. То есть Гена помнил о первом их разговоре, но пошёл другим путём, и, может быть, не был уверен, что правильно сделал.
Поэт Александр Иванников. Середина 1980-х годов.
Думаю, Генина публика создала этот миф о плохих отношениях. Наверное, им это придавало какую-то значимость, а Жукову и Иванникову до этого не было никакого дела. Это была и ревность поклонников. Им не до деталей, они даже не знают, не понимают, как это всё, по существу, устроено в поэте, через какие страдания, и как он не хочет эти страдания показывать даже в стихах. Может быть, кто-то и не выдерживает, и потому пьёт, а они думают, что это «веселье». Или «сгорает», подставляясь под пули, болезни и прочее. Я понимаю, что всем нужна значимость, но, мягко говоря, не красиво влезать в отношения поэтов - они сами разберутся между собой и Здесь, и Там. Я это рассказываю, потому что мне надоело вот это всё, идущее от плохо соображающей публики. Вы в шкуре поэта не были! Впрочем, у поэта нет «шкуры», у него – сразу «мясо».
Нам до любых разборок не было дела, мы занимались своими делами, собой. За поэта его работу никто не сделает. Может быть, поэтическую братию раздражало и обижало, что мы уединились? Мы не игнорировали никого и с удовольствием, хоть и не слишком часто, принимали гостей, не только поэтов, предварительно договорившись. А «братия» не любила таких церемоний, да ещё и с чаем, а не с вином. Но мы настаивали на своём порядке, иначе бы это была тусовка на дому, что и было сразу, когда мы поженились. Но «нашествие» было не долго, так как это пришлось упорядочивать. Сначала была «поэтическая пятница», а позже - по договорённости. Некоторые обижались и больше не приходили. Мы любили принимать одного-два гостя, чтобы общаться продуктивно, а когда много гостей, это не получается. Брунько приходил к нам между запоями «в костюме и при галстуке».
Как-то пришли в гости близкие друзья Гены, уже после его смерти. Пили чай. Мужчины пошли на балкон курить. Я осталась с женщинами. Позже спросила Сашу – о чём был на балконе разговор? Он, сказал, что о Жукове – почему, мол, я к нему так плохо отношусь, на что я сказал, что я не очень доволен какими-то его текстами, которые плохо сделаны, но петь их можно, а к Жукову я отношусь нормально. И тема была закрыта. Гена Жуков, на самом деле, вызывал симпатию, как и Виталий Калашников, и Владимир Ершов, как и все «танаитяне».
Что касается фразы в интервью И.Бондаревского: «Иванников поставил мне ультиматум: «Либо мы с Таней, либо Жуков» – это не было свойственно Иванникову, хотя я и не могла, конечно, присутствовать при всех разговорах. То, что Саша был недоволен тем, как Игорь до неузнаваемости переделывал свои хорошие стихи – это было, и Брунько тоже этим был недоволен. Но Иванников был свободным человеком и других считал свободными, и мог только высказать своё мнение, а не ставить ультиматумы. Такого я за ним за 40 лет не замечала. Может быть, Игорь сгустил краски для краткости, и этим как раз и обозначил тот самый «поэтический водораздел»? А если на самом деле было так, то, значит, это Александр Иванников обозначил этот водораздел. Хотя Игорь с другими поэтами в 90-е к нам пару раз наведывался на Рабочую площадь.
Александр Иванников, 1974 год.
Публика, поклонники, фанаты и так называемые друзья способны создавать мифы и даже перессорить поэтов, так как им нужны свои «карманные кумиры», и они готовы даже перессориться между собой из-за кумиров, даже классиков. Вот, пока я это рассказываю, я вдруг поняла суть этого конфликта на уровне публики.
Жуков как человек творческий понимал и уважал то, что имел ввиду Иванников, разговаривая с ним первый раз, но реализовывался иначе — ведь нам всем в молодости хочется аплодисментов, славы и поскорей. А поклонникам Жукова нравилось то, что пелось. Какая там техника стиха и работа в уединении?! Некоторые вообще считают, что это не труд, а времяпровождение, и что это всё «падает с неба». Нравились тусовки с вином и песнями у костра или без, доступность поэта, «вечный праздник» и прочее. И что-то прослышав о разговоре Жукова и Иванникова (может быть от Владимира Ершова), они влезли в отношения двух принципиально разных поэтов, хотя конкретных отношений-то практически никаких между этими поэтами и не было. Эти поэты – представители разного образа жизни и творчества, каждый имеет право на своё. Мы были всегда далеки от бардов, ничего против этого жанра не имея, но, может быть, и высказывали, каждый, своё мнение. Были ведь и высококлассные поэты, певшие свои стихи - именно качественные стихи, а не песенные тексты - например, Окуджава, Галич и другие.
Жуков и Иванников – это пример двух принципиально разных подходов к творчеству, и их Музы не пересекаются, так что им делить было нечего. Даже публика у них была разная. Первый подход – это тусовочный подход к творчеству – этакое «коллективное эго». Союзы, студии, общества, группы и др, – это тоже, фактически, тусовка. Человеку свойственно подсознательное желание растворить своё «я» в коллективном сознании. Это хорошо в молодости, когда молодые поэты узнают мир и себя в мире, проверяют свои силы, и кажется, что впереди ещё много времени. И второй подход, которому были привержены и мы с мужем, и другие поэты, которые тоже отошли от тусовок – это творчество как образ жизни, судьба, ответственность. Это – регулярная работа, которая заключается не только в написании стихов, это – позиционирование, принятый сознательно аскетизм, а не бедность, безразличие к материальному. Это также совершенствование личности через творчество – расширения сознания и использование этого при написании стихов, получения не только уже кем-то добытых знаний, но и получение интуитивных знаний через стихи. «Регулярная работа» – это не «строчить» стихи всё время, так не бывает. Это – держать сознание в режиме фонового рабочего состояния, чтобы быть готовым, когда придёт вдохновение. То есть, пополнять себя знаниями, учиться понимать другие виды искусства, читать других поэтов и прозаиков, философов, научную литературу, расширять и углублять своё виденье мира и самого себя. Нельзя делать вид, что до тебя никого и ничего не было, а ты такой вот весь самобытный. Это и внутренняя дисциплина, уединение, позволяющее вглядываться в суть вещей. Это всё и есть развитие таланта. На этом пути одиноко, даже если вокруг люди, они только усиливают это экзистенциональное одиночество. Поэзия – это энергия, оформленная через поэта словами в смысл. А энергия может течь через человека, в том числе и поэта, когда он ей открыт. Некая праздность поэта, о которой говорят – это не ничегонеделанье, а отсутствие суеты в голове и в реальности, суета убивает творческий настрой; фактически, это лёгкая, ненавязчивая сосредоточенность, осознанность, ненапряжённость.
Т. Крещенская и А. Иванников с фокстерьером Адамом. Начало 1990-х.
Читатель и публика, а тем более фанаты – это принципиально разные вещи. Читатель – друг поэту, а публика, если не враг, то и не друг точно. Публика может «убить» поэта в поэте, не дав по его молодости и слабости к популярности, выписаться в серьёзного поэта, забирая, к тому же, под себя время, но это был и свободный выбор того же Жукова – идти на поводу у публики и её вкуса. Фактически публика «защищала» Жукова от других тенденций творчества, и от нас как представителей другого взгляда.
Игорь сказал, что поэтам 70-80-х «приписывали диссидентство». Да, мы были так называемыми «поэтами-диссидентами» - в том смысле, что мы имели свое мнение. Но мы не бегали с ним по улице. Но и не скрывали его, если нас спрашивали, и отстаивали свои права, если кто-то на них покушался. Что касается стихов, то в эти времена совершенствовался, утончался поэтический язык, таким образом, техника стиха становилась более изящной и стихи обретали глубину. Мы, поэты 70-80-х, игнорировали то положение вещей, которое было, и занимались своим делом. Поэзия – вне политики. Но в эти времена сам факт писания стихов считался "крамолой", если ты не состоял в Союзе писателей. Потому был "пригляд" за всеми нами. Конечно, мы не приписывали себе лавры настоящих диссидентов, которые вели себя активно. Поэт отражает мир, что бы в нём ни происходило, и себя в этом мире. Кто-то сказал, что скрипач должен продолжать играть на скрипке, даже если грохочут пушки. Стихи, о чём бы их ни писали, хоть о цветочках, так или иначе, впитывают времена, в которые их пишут, и как самостоятельные «сущности», отторгаются от поэта.
Поэт пишет не для публики и даже не для читателя, хотя подразумевается какое-то «предполагаемое культурное пространство», как выражались до Интернета. И не для себя. Он пишет, потому что у него есть внутренняя сверхзадача, данная как талант, который надо развить, а не «закопать» по притче. И как его развивать, и развивать ли вообще – это тоже свободный выбор и ответственность за этот выбор. Когда говорят, что поэт не может не писать – это значит, что он принял, данную ему сверхзадачу и взял на себя ответственность. И, если есть чем делиться из плодов творчества, он делится с людьми. Но люди разные по запросам и разного уровня, одним нужны песни с понятными и щемящими сердце текстами, другим стихи с более сложными и глубокими интеллектуальными смыслами, третьим что-то ещё. Всему есть место под солнцем. Поэзия, в принципе – это суть самой любви, это как индивидуальный путь, и не лёгкий. И любому поэту можно только пожелать успеха на этом пути, т.к. он по-своему обслуживает существование людей, а они ему помогают как-то выжить, так что он хлеб зря не ест. Люди любого творчества и люди материальных сфер, если выполняют свою работу хорошо – каждые по-своему облагораживают пространство и время. Каждый делает то, что умеет.
Татьяна Крещенская. Середина 1970-х годов.
Я обозначила, как мне кажется, главное и принципиально важное, хотя это, конечно, всего лишь моё мнение – атмосферу, дух времени 70-90-х, разногласия в подходах к творчеству, позицию, которая преобладала в нашем с мужем доме. Это, конечно, не значит, что Саша и я как поэты и как люди всегда во всём были друг с другом согласны. В Саше не было ревности и мужского снобизма, он считал, что не важно, кто пишет стихи – мужчина или женщина, лишь бы стихи были хорошие, и хорошим стихам всегда радовался. Стихи свои мы читали в первую очередь друг другу, проверяя на слух. Бывали и замечания по стихам. Без того, что я здесь в интервью сказала, не понять жизни поэтов, хотя они по-разному живут и пишут. Я не сомневаюсь, что есть и другие мнения.
Под молодёжными поэтическими тусовками я имею ввиду общение поэтов коллективами, в основном это были студии. Студия филфака в РГУ, студия при Союзе Писателей на Пушкинской, студия при ДК Ростсельмаша, при газете «Молот», были и другие. Даже я организовала стихийную студию, когда была на последнем курсе юрфака и немного после. Мы находили пустую аудиторию на ул. Горького в здании юрфака и филфака и читали там стихи. Приходили на эту студию Л.Струков, А.Брунько, Г.Булатов, Г.Бедовой, И.Тененгольц, И.Бондаревский, а так же и А.Иванников, где я с ним и познакомилась, и после моего окончания университета в 1974 году мы поженились. Он ещё учился на биофаке. Были ещё пишущие ребята, но они не запомнились. После студии иногда шли ко мне пить чай, общаться и читать стихи. Читали стихи не только свои, но и классиков. То, что называют сейчас квартирниками, тогда называли литературными салонами. Если кто-то приходил с бутылкой, то с бутылкой и уходил, попив чая. Я просила приносить что-то к чаю или сама делала какую-нибудь шарлотку. То, что поэты 70-80-х все «пили» – это тоже миф, который идёт от крепко пивших поэтов и пьющей околопоэтической публики. Кто-то на самом деле пил и спивался. Я говорю это не с осуждением, а с сожалением. Это была их беда, а не вина.
Мы с мужем, к примеру, могли выпить хорошее вино и только с теми, кто умел пить, или в гостях, в дни рождения, и таких поэтов было много, не мы одни, были и не пьющие совсем, и не курящие. Саша курил всю жизнь трубку, иногда сигареты, бросил за 2 дня до смерти, само не пошло. Он когда-то говорил: «Курение уступлю последним». Я начала курить после университета, держалась, хотя почти все женщины давно на курсе курили. И курила сигареты 20 лет, а в самом начале курила маленькую трубку; «женщина с тонкой тросточкой и курительной трубкой» – так обо мне кто-то спросил, кто я, когда мы пришли выступать в НИИ МиПМ. Бросать курить было тяжело. Традиция хорошего, правильно заваренного чая у нас в доме держалась всегда. Саша по одному глотку мог определить – перекипела ли вода для чая, и какой это чай, и сам заваривал чай тоже. Умел варить отменный кофе, поджарив и смолов зёрна. Мы не «накрывали столы», так как особо было нечем, к тому же – сытый, ленивый гость не годится для общения и стихов. Конечно, если кто-то был особо голоден, я могла накормить тем, что было. Из поэтов у нас бывали в гостях и мы у них тоже – Л.Струков, Г.Бедовой, Л.Эпштейн (эмигрировал в США, а не Израиль, как сказал И.Бондаревский), Л.Григорьян, И.Бондаревский, А.Брунько, В.Межера, В.Ершов, И.Налбандян, В.Будко, Н.Ним, М.Перевозкина, В.Галин-Архангельский, позже В.Райкин, Л.Бородин, В.Уколов и другие. Извините, если кого-то забыла перечислить.
Леонид Григорьян был у нас пару раз, ему нравилось, с какой интонацией я читала свои стихи, просил читать и меня и Сашу, и сам читал свои новые. У него мы бывали тоже. Нас с ним познакомила в конце 70-х Юнна Мориц. Как он рассказывал, позвонила и говорит: «В Ростове живут два красивых поэта. Почему ты с ними не дружишь?» И назвала нас.
Мы встретились, Григорьян воскликнул: «Вылитый Генка, только в чёрном варианте!». Оказывается, они с Сашиным отцом Геннадием дружили в университете. Отец Сашин был русый, хотя и наполовину грек, наполовину русский. В 1990-е мы всё реже приходили к Л.Григорьяну, только перезванивались.
Т.Крещенская и А.Иванников. 2010 г.
Мы прожили с Сашей 40 лет. Жить с ним было очень интересно. В основе нашего брака, как ни пафосно это звучит, были честность, любовь и уважение. Мы были всегда открыты людям, потому, наверное, людям нравилась атмосфера нашего дома, они любили бывать у нас в гостях. Кроме того, что к нам приходили послушать Сашины и мои стихи и почитать нам свои, узнавали много интересного, так как муж был хорошим рассказчиком, у него была феноменальная память, он много знал из разных областей знаний. Изучал философов, историю религий, разные учения, выдающихся психологов. Свои стихи Саша помнил всегда и читал не с листа. Я читала всегда с листа. Приходили не только поэты, но и любители стихов, приятели. К тому же он умел искусно рассказывать анекдоты, знал их очень много. Когда я как-то попросила записать анекдоты, он сказал, что это устное творчество и умение рассказчика, а при записывании анекдот умирает, т.к. важны ведь интонация, жесты и пр. Помнил стихи классиков, особо любил читать наизусть Блока, Мандельштама, Галича. Мы любили и многих других поэтов, в том числе Гумилёва, Самойлова, Левитанского, Бродского, Ахматову, Рильке, всех не перечислить. У него была сильная интуиция, и он мог помочь разобраться в жизненных ситуациях, если к нему обращались. Мне он много помог в жизни, как и я ему. Нас, как и других поэтов 1970-80-х, не печатали и не принимали в СП. И, слава Богу! Молодым такие сомнительные «успехи» не нужны, они их тормозят в творческом росте или напрочь «портят». «Паровозы» мы тоже не писали, хотя техника стиха позволяла написать что угодно, чтобы начали печатать. Я пробивала на пишущей машинке «Оптима» десять экземпляров, и повторяла, если не хватало друзьям и знакомым, это был наш «самиздат». Нас в 90-е приглашали в новый, второй Союз писателей, но мы отказались, помня, чьё это наследие. Муж, Александр Иванников, умер в 2013 году 9 октября утром, от абдоминальной онкологической болезни, в 58 лет. Посмертно был издан 7-митомник стихов, прозы, переводов и переложений.
