Авдей Тер-Оганьян: «В Чехии все кажутся умнее, чем на самом деле».

Очевидно, что советское время. Тогда мы, конечно, этого не понимали. Потому что творчеством занимались не для денег, проблема выживания не стояла так жестко. Во всяком случае, я выбирал такие работы, чтобы было много свободного времени, работал сторожем. А все остальное время уходило на творчество. И у всех так было. Собственно творчество не было связано с деньгами. Мы довольно презрительно относились к художникам и поэтам, которые зашибали бабки. Было четкое разделение: люди либо зарабатывают деньги, либо они творят. Мы ставили перед собой какие-то художественные задачи. И эта ситуация позволяла очень жестко критиковать друг друга. Сейчас, если ты кого-то критикуешь, особенно письменно, ты можешь повредить человеку. Это может повлиять на его карьеру, на продажу картин. А это некрасиво. А тогда это не было связано с деньгами, и были очень высокие требования. Друг к другу и к себе.

Да-да. Абсолютно точно. А тогда все было очень жестко.

Да. Сейчас выходят тексты абсолютно рекламного порядка, которые обычно неинтересно читать.

Мне кажется, что 90-е в искусстве были продолжением советского времени. Во-первых, мы все были советскими людьми. Появились новые возможности, появились выставочные залы. Мы продавали картинки, но сама система понимания была еще советская... Перед абсолютно советскими людьми сняли какие-то запреты, достаточно идиотские. В позднее советское время было много идиотизма, надо признать. Главное было правильно — не было капитализма. Вот это главное, сейчас мы это понимаем. А идиотизма тоже хватало, конечно. И в этом смысле 90-е в искусстве были очень хороши. 90-е закончились, пришли бабки, и все начало меняться. В нулевые пришла нефть. В 90-е не галеристы делали художников, художники сами выстраивали иерархии. А в нулевые появились кураторы. Галеристы хотя и были в 90-е, но они были практически никто, это были люди, которые предоставляли выставочные залы. И от них никто не зависел. Они не были важными, значимыми фигурами.

Когда я уезжал, еще этого не было. Система отношений была советской, это был плюс.

В нашей тусовке на Трехпрудном в 90-е больших денег не было. Но тогда я забыл, что надо где-то подрабатывать. Но к концу 90-х стало тяжеловато, я опять пошел сторожить. Как и в первой половине 90-х, мы зарабатывали продажами картин.

Живопись, холст, масло. Все остальное делалось для себя, для искусства... Нет, не для себя, для других, скорее.

В общем, да, шли небольшие деньги. Я жил в Чехии на деньги с картин, которые продавались в Москве. Я так и не разбогател, но во всяком случае в финансовом отношении было лучше, чем в 90-е годы.

В Берлине я прожил мало, три года.

Они никак не вписаны, абсолютно. Русские вообще никак не вписаны в профессиональную немецкую жизнь, кроме, может быть, Бориса Михайлова. Я не знаю, как у них идут дела в последнее время, но, конечно же, никто из них не вписан в немецкую культурную жизнь.

Конечно. Там масса всего. Наблюдать это можно, но эта жизнь где-то далеко. Высокий уровень обеспечивается тем, что там очень много художников. Когда художников тысячи, из них хороших — десятки. А когда художников сто человек, может так статься, что хорошего нет ни одного. Уровень обеспечивается не тем, что немцы умнее или какое-то у них особое образование, просто на искусство там выделяют деньги, богатая очень страна, буржуи покупают картины, масса грантов, масса государственных денег, льготы на мастерские. И много богатых людей, которые покупают, много культурных среди этих богатых. В основном богатые — такие же идиоты, как и у нас. Такие же дебилы с низким вкусом. Все то же самое. Но когда их очень много, можно выбрать.

Я приехал без знания языка. Вообще-то людям, приезжающим жить в Германию, очень сложно вступить в отношения с серьезными институциями. Гораздо больше контактов с немцами было, когда я жил в Москве. Потому что выбирают русских в Москве, а не среди местных. Чтобы сделать хорошую выставку в Германии, надо жить в Москве, а не в Берлине.

После Москвы я первое время жил в Чехии. Много пишут про Брайтон-Бич — что это пошлятина и кошмар, но везде так. И чешская публика — это просто кошмар. Это такая «колбасная эмиграция» из бывшего СССР. Большинство, кстати, украинцы. Но это сейчас они делятся на русских и украинцев. А тогда они все назывались русскими. Публика, конечно, не очень. И я поехал в Берлин. Мне было интересно. Берлин — огромный город. Я съездил разок, другой, Мне дико понравилось. Там была масса моих знакомых, тогда там жил Валерий Кошляков (родился в 1962 году в Сальске, в 1983–1988 учился в РХУ им. М.Б.  Грекова. Многие критики считают Валерия Кошлякова одним из самых интересных художников современной России. — «Главный»). Русских там достаточно много, чтобы среди них выделялась отдельно какая-то художественная тусовка. И я поехал скорее ради русской тусовки.

И тусовка разочаровала. При всем при том это дико провинциальная среда, замкнутая на себя. Это такая деревня: кто к кому пришел ночевать, кто с кем, чего, кто сколько заработал.

Он человек достаточно замкнутый, он был в стороне. И он быстро свалил в Париж. Ну не знаю, Кошляков нашел общий язык. Я пожил в Германии и понял, что немецкий артмир где-то далеко, где-то высоко, огромные бабки там. А в Чехии нет таких денег, и это в определенном смысле спасает положение, во всяком случае там я был знаком с очень известными местными художниками, там еще сохранилось что-то такое... Из-за того что нет огромного экономического разрыва, достаточно известные художники ходят на выставки молодых. Чешская среда в этом смысле лучше. И меня очень хорошо приняли. Это небольшая страна, и меня там знали. Говорили: «Вот приехал русский, известный». Сначала я все очень плохо понимал, плохо говорил по-чешски. Там фонетика жуткая. Первые года два вообще ничего не понимал. Читать, конечно, проще. А на слух… Таких талантов у меня нету. Но постепенно ухо привыкло. И пошло общение. Там были выставки, и меня поддерживали. И финансово в том числе, мне платили стипендию, оказывали помощь... Хотя, конечно, основные деньги я зарабатывал в Москве... И книжку мне издали. Как бы там ни было, Прага меня хорошо приняла.

Нет, сейчас все это распалось. Там все вертится вокруг академии. Хороших художников берут в профессора, они преподают. Происходит некая ротация.

Там не принято ходить в гости. Я звал к себе и видел, что люди, местные, приходят со скрипом. Были, конечно, вечеринки... Жил я там в очень разных местах. В первое время я поменял очень много квартир. Потом поселился в огромной квартире, там буквально в 10 минутах от Пражского града, от местного кремля. Там очень хорошо жить, все благоустроено, город красивый.

Там по сравнению с Германией можно довольно дешево поесть в ресторане. И это стоит примерно 5 евро. Пообедать с пивом. Многие люди обедают в ресторане. Даже студенты. Это не как у нас, где ресторан — это событие. В Берлине такой обед обошелся бы в 10 евро и больше.

Всем по фигу... Но я в разных квартирах жил. Однажды я жил в квартире, где останавливался Ленин во время Пражской конференции, в 12-м году. У меня прямо в прихожей висел портрет Ленина. Прадед хозяина квартиры был коммунистом. И сам он — коммунист. И этот правнук работал проводником, и он женился на русской тетке и по-русски хорошо говорил. Он был невероятно толстым. Довольно болезненный дядька. И в подъездах, там, где обычно вывешивают полезную информацию о ремонте, замене газа, какой-то ревизии — типа такого-то числа вы должны быть дома с 16 до 20, он вывешивал политические статьи, вырезанные из газет... Его жена, русская, там всем заправляла, очень хорошая женщина. Она мне бесплатно стирала — у меня стиралки не было. Если бы я нашел ту квартиру до Берлина, я бы там и остался, потому что было очень комфортно. Но я и в Берлине жил клево. Там сейчас маленькие магазинчики прогорают, их вытесняют супермаркеты, а в старых домах первые этажи оборудованы под магазины. И эти все помещения сдают художником по минимальным ценам. За 100 метров я платил 200 евро. Представь, магазинчик, два огромных окна с дверью, две огромных витрины, это у меня была мастерская. И второе такое же помещение — подсобка, склад. Во втором помещении я жил и хранил картины. Но за это каждую последнюю пятницу месяца мы должны были делать выставку в первом помещении. Я прятал краски, все убирал и делал выставку. У меня была там галерея «Вперед». Два года я делал выставки, потом мне все это осточертело.

Я делал копии. Чистая живопись. Но вместо натуры я брал какой-то мотив из книжки. Я немного всего делал и постепенно стал закисать. Вся эта моя эмиграция плохо сказалась на творчестве. Потому что я не видел обратной реакции. В Берлине не было среды. Была очень симпатичная тусовка, молодежь, диджеи, музыканты, просто гуманитарная интеллигенция. Было очень приятно с ними бухать. Вино, наркотики, веселуха, дискотеки бесконечные. Они приходили в мою галерею, но им всем было по барабану, что там висит, они просто проходили мимо. И я понял, что работаю непонятно для кого. Было буквально два-три человека, которые в этом что-то соображали, всем остальным было по барабану. «Авдей, все клево!» У меня бывало человек по 200, у меня была очень популярная галерея, у меня тогда водились деньги. Я на 30 евро покупал бухло — итальянское вино по одному евро. У меня была такая пенсионерская тележка, я загружал ее бухлом и даже дотащить не мог. То есть была бесплатная выпивка, дым коромыслом, все было очень весело. Но потом меня достала вся эта тупая веселуха. Возраст и все такое.

Да.

 Картины покупали в Москве. В Берлине я ничего и не продал. В Чехии я продал, может быть, две-три работы. Перед отъездом у меня купили принты. Радикальный абстракционизм. Типа «эта картина направлена на...». Купил галерист, мой приятель. Скорее он хотел меня поддержать. Принты же недорогие. «Вот ты уезжаешь, давай что-нибудь куплю…» То есть в Берлине тусовка ходила ради тусовки. Знали, что будет много народу и будет весело. И я понял, что я не могу в таком темпе жить. Я просто сдохну. Это для молодежи. И все это, конечно, пустовато. Так я поехал в Чехию. В Чехии, конечно, гораздо скучнее. Это такое историческое туристическое место. Это жопа и деревня. Это как в Ялте жить. По сравнению с Берлином в Праге все очень тухло. Выставок больших не привозят. Потому что выставка должна окупиться, надо ее так прорекламировать, чтобы туда влила публика. Потому что огромные страховки. Картина стоит больших денег плюс огромная страховка за картину. В Берлине была выставка МОМа (Нью-Йоркский музей современного искусства. — «Главный»). Огромная толпа, но реклама была буквально везде. В Чехию бы такого никогда не привезли. А в Берлине были очереди, за евро можно было взять скамеечку.

Конечно, важно. Потому что главное — это непосредственное общение. А я все делал для Москвы и не видел обратной реакции. Я даже перестал рисовать. Потому что я что-то делаю, отправляю, денег толком нет, и выставку я сам не вижу. Отправил, там где-то повесили, мне прислали фотографию. Опять же критики нету. Может быть, какая-то проплаченная статья, что Авдей Тер-Оганьян, бла-бла-бла. Вода такая. С моих слов написанная.

Нет, это общий процесс. Кризис — он единый. Нельзя сказать, что это у нас так плохо. Это во всем мире так плохо. Происходит американизация, коммерциализация искусства.

Изменения, конечно, есть. В Ростове я интересовался живописью, мы делали какие-то концептуальные вещи, но мало. Потому что не было аудитории, среды. Москва на меня очень повлияла. У нас появилась своя галерея. Чтобы делать концептуальные вещи, необходимо пространство — чтобы люди пришли, чтобы повесить какую-нибудь фигню на стену, какой-то ready-made. Для этого нужен зал. И когда появился зал, появилась возможность делать то, что называется концептуализмом, условно говоря, не живописью, так скажем. И у нас появился Трехпрудный. Москва мне очень многое дала, появился контекст... Я вижу, что новое поколение, которое пришло в нулевые, те, кому сейчас 25–30 лет, — это совсем другие люди. И это опять же общеевропейский процесс.

Пришли люди, которые ничего не умеют, не имеют базы. Все-таки все современное искусство строится на отрицании, иронии по отношению к классическому искусству. Современное искусство без классического искусства непонятно. И существовать не может. Сontemporary Art — это карикатура на классику. Либо отрицание, либо редукция. Это разного рода интеллектуальная реакция на классическое искусство. И когда пришли люди, которые этого классического искусства не знают и не понимают, началась просто какая-то фигня. И это везде так.

Ты знаешь, я сейчас выступаю скорее как какой-то организатор. Я всегда это любил, я понял, что я не из тех художников, которые любят сидеть и мастерить, как Валера Кошляков, он забирается в мастерскую и целый день там ковыряется, каждый день. А для меня важно общение, организация. В Чехии я создал Союз советских художников. Но это не значит, что я сам стал реалистом. Я увидел, что единственные нормальные художники — это люди, которые умеют что-то делать, работают с краской, с натурой. Вот в Ростове недавно был Вася Хорст, это с моей подачи. Вася Хорст — это дико талантливый человек.

Это потрясающий художник. Я в восторге от Васи. Я сам так не умею. И потом Зоя Черкасская, мы с ней познакомились в Берлине. Под моим влиянием она перешла к реализму.

В Израиле она звезда, одна из самых известных художниц, у нее с деньгами очень хорошо. Для нее слетать в Ростов ничего не стоит. У нее сейчас в Нью-Йорке выставка была. У нее отлично идут дела... Там вообще никто рисовать не умеет. А Зойка потрясающая. Она организовала группу «Новые барбизоны», подбила всех своих подружек, русских, которые имеют какое-то художественное образование. Кто-то окончил детскую школу, кто-то училище, кто-то высшее имеет образование. Вот они образовали группу «Новые барбизоны», работают с натурой. У них нет идеи оригинальности языка. В реализме главное — правда жизни. Нехитрое дело придумать свою фишку, какую-то узнаваемую фишку. Это признак коммерческого искусства... В Чехии я познакомился с группой, называвшей себя радикальными реалистами. Это Вася Артамонов и Леша Куликов, они работают вдвоем. Это русские ребята, у них уже есть ученики. Вася Артамонов преподает, он профессор. Васины ученики вписываются в эту группу. Они все коммунисты. Соцреализм — единственное направление в искусстве в XX веке, которое все клеймят за идеологичность. Когда мы провели съезд советских художников, вышла статья, мол, соцреализм — это ГУЛАГ. «Я сразу вспоминаю ГУЛАГ, когда вижу советские картины». Но это единственное направление искусства, которое сейчас в загоне. А так как я авангардист... А что, собственно говоря, такое авангард? Это быть против капитализма. Это пощечина общественному вкусу. Буржуям бросали перчатку футуристы. И соцреализм является той формой, которая бесит этих людей.

Соцреализм — это не стиль, это метод. Это идеологическое искусство. Это воспитание советского социалистического человека. Там нет формы. При Сталине была одна форма. Лактионов был. Из Ростова, кстати, художник, очень неплохой, «Письмо с фронта». Был Дейнека, был «суровый» стиль, Андронов, Никонов. Так что я не имею в виду какую-то форму, стиль, я говорю о советском искусстве.

Я стараюсь к этому прийти. Я пока все это организую и объединяю, сам я ничего такого еще не сделал. Я выступаю как идеолог и организатор.

И провокатор. Мне все равно, я нарисовал или нет, мне лишь бы организовать выставку. Я вообще ленивый и старый.

Трудно говорить о дальнейшем, можно говорить, что сделано. Вот мои интересы, о которых я сказал. В последние лет 20 мы вдруг поняли, к чему пришли, к капитализму. На меня это очень сильно повлияло. В советское время я, как и все, было абсолютно аполитичным человеком, меня это не интересовало, я в этом ничего не понимал. А сейчас я понял, что политика очень важная вещь, от нее зависит наша жизнь. Этот идеологический момент меня очень волнует, и я хотел бы делать советское социалистическое искусство. «Советское» — это единственная табуированная форма, и я использую ее, как красную тряпку. Как знак.

Потому что родина — это живой контекст. Жить в Ростове или в Москве — по большому счету все равно. А в другой стране немножко другие люди, немножко язык другой, другая культура. Здесь я все понимаю. Я отличаю людей. Я смотрю на человека и сразу его понимаю. С иностранцами другая история, если ты плохо знаешь язык, то какой-то дурак или идиот кажется тебе умным человеком, общаешься с таким человеком, и он кажется тебе умнее. С русским идиотом общаешься, сразу понимаешь, что это идиот. А в Чехии все кажутся умнее, чем на самом деле. Потому что я не чувствую в их словах какой-то пошлости... Прага — довольно пошлый город, и это стараешься не замечать. Они продают дурацкие заячьи шапки-ушанки с приделанными кокардами, и зимой все туристы покупают эти шапки. Потому что приезжают, а там холодно. И они ходят в таких советских шапках. Центральные улицы забиты ушанками, богемским хрусталем, матрешками, проститутками и ресторанами.

Не знаю. Приезжают американцы, они не понимают, что такое матрешки, что такое Восточная Чехия. Весь базар забит матрешками, весь центр.

Чехия — трамвайная страна. Прага в этом смысле отличный город. Это там основной транспорт. Автобусов мало. Там трамваи ездят бесшумно, не гремят, не трясут, идеальный транспорт. Проезд — 24 кроны, 72 рубля. Но они там побольше зарабатывают, чем у нас. 12  000 крон — это мало, так считается, а это 36  000 рублей. На это жить нельзя, в основном зарабатывают 20–30 тысяч крон — 60–90 тысяч рублей. Но там очень много бедных людей.

Конечно, друзья были местные. Все леваки. С анархистами познакомился, они меня поддерживали. Из солидарности, что называется. Был друг активист-эколог, мы постоянно ругались по поводу экологии. Он работал высотником. Там за это хорошо платят, в два раза больше, чем в среднем за строительные работы. Он что-то красил или стекла мыл.

Ну я же ни хрена не умею. Сделать карьеру для русского там очень трудно. Все-таки национализм там силен. Мягкий, холодный, морду не набьют, но неприятие и выталкивание ощущаются. Однажды мне в квартире отказали. Мол, мы русским не сдаем... Но я же ничего не умею. К тому же я старый и толстый. На стройку идти, что ли? Уже нету сил и здоровья. И платят мало, и все время их кидают. Как здесь. Везде так.

Крайне негативный образ. Всюду карикатуры на Путина. «Россия хочет на нас напасть», «Танки были в 68-м, и вот опять». Какое-то нагнетание истерии. На самом деле вся Восточная Европа строится на антикоммунизме и антирусских настроениях. Это реально нагнетается сверху. «Если бы не русские, мы бы жили, как в Америке». Я приехал в Чехию в 1999 году, тогда такого не было. Эта волна началась в 2006–2007 годах... Но там много богатых русских. Там живут жены каких-то буржуев, магазинчики держат. Не очень симпатичная эта русская публика, в целом... А в Ростове мне хорошо. Я понимаю, что это не объективная оценка, но здесь синее небо, я узнаю улицы, и мне сейчас дико все нравится. Я узнаю дома, оказывается, я ничего не забыл. Это первое впечатление, радость узнавания. Мне здесь хорошо.